Самолет подбрасывало слегка, словно он уже задевал крыльями за деревья. Он еще жил. Еще билось его сердце, и пульс штурвала, вздрагивая, отсчитывал последние минуты. Металлические пряжки меховых перчаток отражали звезды. В темноте кабины отчетливо белели лица с плотно сжатыми губами. И одна и та же мысль в расширенных глазах: «Вот сейчас… самолет врежется в лес. А сзади смертоносный груз. Удар! Взрыв… Столб огня, и… все будет кончено».
— Где чехлы? — не обращаясь ни к кому в частности, хрипло спрашиваю я.
— Что? — наклоняясь ко мне, переспросил техник.
— Чехлы! — заорал я. — Где чехлы?! Теплые моторные чехлы?!
Техник виновато втянул голову в плечи.
— Здесь, не выбросил. А что?
— Обернуть коробки с детонаторами!..
И снова чернота внизу, густая, непроглядная. Лес внезапно оборвался, и перед нами снежной белизной возникла длинная прогалина. Кто-то хрипло сказал:
— Охх!..
Может быть, это был общий вздох надежды и облегчения?
Я резко приглушил мотор, включил фары. Два ослепительно ярких луча уперлись в снег, бугристый, неровный. Навстречу нам, отбрасывая тени, неслись торчащие стволы обломанных деревьев и черные сплетенья корневищ.
Заученным движением я медленно тянул штурвал на себя — сажал машину. В полуоткрытую форточку с унылым свистом врывался ветер. Свист, постепенно меняя тон, переходил на басовые ноты. Самолет терял скорость. Это было его последнее дыхание. Сиял, искрился снег.
Техник вбежал в кабину:
— Товарищ командир, детонаторы обернуты!..
В тот же миг самолет зашуршал брюхом по снегу. Вцепившись обеими руками в штурвал, я инстинктивно откинулся назад. Жесткий толчок, треск, звон металла. Самолет подпрыгнул, встал на дыбы, повалился вниз. Опять толчок, грохот ящиков в фюзеляже, скрежет, металлический звон. Вслед за тем — тишина.
В кабине, оседая, кружилась снежная пыль. Снаружи в ярких лучах фар кивал ветвями потревоженный ствол осинки, а по нетронутой белизне моталась зигзагами тень длинноухого зайца.
Звонкий детский смех прозвучал неожиданно:
— Вот напугали зайчишку!.. Улю-лю, косой!..
Я вздрогнул, приходя в себя, отпустил штурвал и выключил фары.
Часа через два томительного ожидания мы услышали скрип лыж по снегу. Я приказал сидеть тихо: это могли быть и немцы. Рядом, прижавшись ко мне, стоял Жучок.
Шаги ближе. Треснула ветка, и кто-то громко сказал:
— И где их искать? Словно сквозь землю провалились!
Жучок встрепенулся:
— Батя!!
Через два дня за нами прилетел самолет. На этом и закончились мои полеты к партизанам.
Поворот судьбы
Февраль. Март. Апрель. Май. Полеты, полеты, полеты. Потери. Сбили такого-то. Не вернулся такой-то. Новый самолет. Новый экипаж. Полеты. Потери. Все воспринималось как должное. Война. Никто не считал себя лучше других. Перед вылетом каждый из нас вкладывал в ствол своего пистолета девятый патрон, «для себя». При возвращении тут же, в кабине, патрон вынимался. Все очень просто: собьют — что ж. Не собьют — совсем хорошо!
Июнь. Ночь короче воробьиного клюва. Чуть задержался над целью, и уже рассвет застает тебя над территорией, занятой врагом, и вездесущий «Мессершмитт», подкараулив на маршруте, начинает клевать тебя с дальней дистанции из пушек. И ты крутишься на сиденье, как флюгер: летишь вперед, а смотришь назад. И все видишь: и всплески пламени в носу истребителя, и как летят тебе вдогонку снаряды — красные, желтые, голубые шарики. Смотришь, не отрываясь, и ногой-ногой потихоньку отворачиваешь. И снаряды пролетают мимо. А когда застучит, затарахтит ответным огнем твой радист из башни, «Мессершмитт» торопится уйти. Но все равно война есть война, и наша боевая страда продолжалась.
А для меня она неожиданно прервалась.
Звонок. Беру трубку и слышу взволнованный голос начальника штаба:
— Срочно! Одна нога там, другая тут — беги ко мне!
— Есть! А что такое?
— Потом скажу.
Пожимаю плечами: что за спешка? Однако сердце затрепетало от каких-то неясных, но добрых предчувствий.
Подполковник Леонидов, худощавый, с большими добрыми глазами, раскуривая трубку «Мефистофель» сказал:
— Сдавай эскадрилью.
Я недоверчиво хмыкнул:
— Что за шутки! Леонидов пыхнул трубкой.
— Нет, серьезно, — указание свыше: «Направить в распоряжение начальника штаба АДД».
— И все?
— Все.
— Не густо.
— Какое-то задание, — так я думаю.
Я фыркнул:
— Ну, подумаешь — свет клином сошелся!
Леонидов нахмурился и сказал, не вынимая трубки изо рта:
— Ладно, не кокетничай и не напрашивайся на комплименты. Иди — прощайся с эскадрильей. Через час с четвертью отъезжает машина.
Открытие нового, познание неизвестного! Кому не знакомо это непередаваемо волнующее чувство?
Война есть война, со своими рисками, со своими опасностями и, если это действительно какое-то серьезное задание, значит, оно должно быть сопряжено с еще большим риском, с еще большими опасностями! И странное дело: все-таки любому нормальному человеку свойственно чувство самосохранения и, казалось бы, в такие минуты следовало задуматься над тем, чем все это может кончиться? Но мне в эти дни исполняется тридцать, и поэтому беспокоиться о чем-то… просто было некогда.
И уже у меня что-то отключилось. Я был весь там, в Неизвестном. И все то, с чем я сжился, к кому и к чему привык, все было сейчас в Прошлом, помыслы же мои — в заманчивом Будущем.
Сегодня эскадрилья полетит без меня. В мой самолет сядет другой командир. И штурман Евсеев, и радист Заяц, и стрелок Китнюк будут слетываться с новым комэском, а это в боевой обстановке сложно и опасно: другие повадки, другие привычки, другая… судьба…
…В Москве, в просторной приемной командующего АДД оказалось довольно много людей; все аэрофлотские, и потому почти все друг другу знакомы: борттехники, летчики, радисты. Восклицания, удивления:
— Гриша, — ты? Вот здорово!
— Сережа?! Ты куда?
— Не знаю. Вызвали вот.
— И я не знаю.
Никто не знал. А в воздухе витала загадочная фраза! «Специальное задание». И все!
Мне кто-то, обняв сзади, прикрыл ладонями глаза.
— Догадайся, кто? — голос радостный и очень знакомый.
Я догадался сразу:
— Романов Иван, вот кто!
— Ты смотри-ка, угадал!
Ваня из худенького мальчика превратился в крепкого мужчину. По отцу он был русский, по матери — цыган. Раньше как-то не замечалась эта его цыганская особенность, а сейчас — самый настоящий цыган: кучерявый, черноглазый, живой.
Мы обнялись и, выбрав себе место возле высокого сводчатого окна с тяжелыми портьерами из белого парашютного шелка, сели на свободные стулья.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
