— Майкл, — сказал он, — достаньте-ка наш сухой паек.
Майкл вышел на улицу, радуясь солнечному свету и свежему воздуху, и достал из джипа коробку с продуктами. Возвратившись в церковь, он остановился, ища глазами Пейвона. Пока он стоял, держа в руках картонную коробку, к нему подбежал мальчик лет семи с нечесаной копной волос и, застенчиво улыбаясь, заговорил просящим и в то же время дерзким голосом:
— Сигарет, сигарет для папы.
Майкл полез в карман. Но тут подбежала коренастая женщина лет шестидесяти и схватила мальчика за плечи.
— Нет, не надо, — сказала она Майклу. — Не надо. Не давайте ему сигарет. — Она повернулась к мальчишке и сердито, как это делают все бабушки, начала его журить: — Ты что, хочешь совсем зачахнуть и перестать расти?
В эту минуту на соседней улице разорвался снаряд, и Майкл не расслышал ответа мальчишки. Тот вырвался из цепких рук бабушки и вприпрыжку побежал между рядами лежащих на полу стариков и старух.
Бабушка покачала головой.
— Сумасшедшие, — сказала она Майклу. — За эти дни они совсем одичали.
Она степенно поклонилась и отошла прочь.
Майкл увидел Пейвона: сидя на корточках, он разговаривал с девочкой и ее братом. Майкл улыбаясь направился к ним. Пейвон отдал девочке коробку с сухим пайком и нежно поцеловал ее в лоб. Двое ребятишек с серьезным видом удалились и скользнули в нишу на другой стороне церкви, чтобы открыть свое сокровище и спокойно насладиться им.
Майкл и Пейвон вышли на улицу. В дверях Майкл, не удержавшись, обернулся и последним взглядом окинул тонувшие в лиловом сумраке высокие своды смрадной церкви. Какой-то старик, лежавший около двери, слабо размахивал рукой, но никто не обращал на него внимания; а в дальнем конце церкви двое ребятишек, мальчик и девочка, такие маленькие и хрупкие, склонились над коробкой с продуктами и по очереди откусывали от найденной там плитки шоколада.
Они молча залезли в джип. Пейвон снова сел за руль. Рядом с джипом стоял приземистый француз лет шестидесяти, одетый в синюю куртку из грубой бумажной ткани и потрепанные, мешковатые штаны со множеством заплат. Он по-военному отдал честь Пейвону и Майклу. Пейвон откозырял в ответ. Старик немного походил на Клемансо[87]: у него была большая голова, из-под рабочей кепки глядело свирепое лицо с ощетинившимися, пожелтевшими усами.
Француз подошел к Пейвону и пожал руку ему, а потом Майклу.
— Американцы, — медленно сказал он по-английски. — Свобода, братство, равенство.
«О боже мой, — с раздражением подумал Майкл, — это патриот». После церкви он не был расположен выслушивать патриотов.
— Я семь раз был в Америке, — продолжал старик по-французски. — Раньше я говорил по-английски, как на родном языке, но теперь все забыл.
Где-то совсем близко разорвался снаряд. Майклу очень хотелось, чтобы Пейвон ехал, наконец, дальше, но тот, слегка наклонившись над рулем, продолжал слушать француза.
— Я был матросом, — говорил француз. — Матросом торгового флота. Мне пришлось побывать в Нью-Йорке, Бруклине, Новом Орлеане, Балтиморе, Сан-Франциско, Сиэтле, Северной Каролине. Я все еще хорошо читаю по-английски.
Он говорил, слегка раскачиваясь взад и вперед, и Майкл решил, что он пьян. В глазах у него был какой-то странный желтоватый блеск, а губы под мокрыми поникшими усами мелко дрожали.
— Во время первой мировой войны нас торпедировали у Бордо, — продолжал француз, — и я шесть часов провел в воде в Атлантическом океане. — Он оживленно закивал головой и еще больше показался Майклу пьяным.
Майкл нетерпеливо задвигал ногами, стараясь дать понять Пейвону, что пора поскорей выбираться отсюда. Однако Пейвон не двигался с места. Он с интересом слушал француза, который нежно похлопывал по джипу, как будто это была прекрасная, гордая лошадь.
— В последнюю войну, — продолжал француз, — я опять было пошел добровольцем в торговый флот. — Майкл уже раньше слышал, что французы, описывая сражения 1940 года, падение Франции, говорят о войне, как о прошлой войне. «А эта, значит, уже третья по счету, — автоматически отметил про себя Майкл. — Пожалуй, слишком много, даже для европейцев». — Но на приемном пункте мне сказали, что я слишком стар. — Француз сердито ударил кулаком по капоту машины. — Сказали, что возьмут меня, когда дела будут совсем уж плохи. — Он сардонически рассмеялся. — Но для этих молокососов из приемного пункта дела так и не стали достаточно плохими. Они не призвали меня. — Старик поглядел вокруг себя мутными глазами, взглянул на освещенную солнцем церковь и на кучу нищенских пожитков перед ней, на забросанную камнями площадь и разрушенные бомбами дома. — Но мой сын служил на флоте. Он был убит под Ораном англичанами. Оран — это в Африке. Но я их не виню. Война есть война.
Пейвон сочувственно коснулся руки француза.
— Это был мой единственный сын, — тихо продолжал француз. — Когда он был маленьким мальчиком, я, бывало, рассказывал ему о Сан-Франциско и Нью-Йорке. — Француз вдруг закатал рукав куртки на левой руке. На предплечье было что-то вытатуировано. — Посмотрите, — сказал он. Майкл наклонился вперед. На сильной руке старика поверх вздувшихся мускулов виднелась зеленая татуировка, изображавшая Вулворт-билдинг, парящий над романтическими облаками. — Это здание — Вулворт-билдинг в Нью-Йорке, — с гордостью пояснил бывший моряк. — На меня оно произвело огромное впечатление.
Майкл откинулся назад и тихонько постучал ботинком, стараясь заставить Пейвона тронуться с места. Но Пейвон все не двигался.
— Прекрасное изображение, — с теплотой в голосе сказал он французу.
Француз кивнул головой и опустил рукав.
— Я очень рад, что вы, американцы, в конце концов пришли к нам.
— Благодарю вас, — любезно ответил Пейвон.
— Когда над нами пролетали первые американские самолеты, я стоял на крыше своего дома и махал им рукой, хотя они и бросали на нас бомбы. И вот вы теперь сами здесь. Я ведь тоже понимаю, — заметил он деликатно, — почему вы так долго не приходили.
— Благодарю вас, — повторил Пейвон.
— Ведь война не минутное дело, что бы там ни говорили. И каждая новая война длится дольше, чем предыдущая. Это же простая арифметика истории. — Француз для большей убедительности энергично кивнул головой. — Я не отрицаю — не очень-то приятно было ждать. Вы даже и понятия не имеете, каково день за днем жить под господством немцев. — Француз вытащил старый, ободранный кожаный бумажник и открыл его. — С первого дня оккупации я носил с собой вот это. — Он показал кошелек Пейвону и Майклу, нагнувшемуся вперед, чтобы взглянуть на него. Там лежал поблекший кусочек трехцветной материи, оторванной от копеечного флажка, в желтой целлулоидной оболочке. — Если бы у меня нашли это, — сказал француз, глядя на кусочек тонкого миткаля, — они бы убили меня. Но все-таки я носил его, носил четыре года.
Он вздохнул и убрал бумажник.
— Я только что вернулся с передовой, — объявил он. — Мне сказали, что на мосту через реку, как раз посредине между англичанами и немцами, лежит какая-то старуха. «Пойди посмотри, не твоя ли это жена», — сказали мне. Вот я и ходил смотреть. — Он умолк и взглянул на разрушенную колокольню. — Это была моя жена.
Он стоял молча, поглаживая капот джипа. Ни Пейвон, ни Майкл не произнесли ни слова.
— Сорок лет, — сказал француз. — Мы были женаты сорок лет. У нас были свои радости и горести. Мы жили на той стороне реки. Я думаю, она не досчиталась дома попугая или курицы и решила пойти поискать их, а немцы застрелили ее из пулемета. Шестидесятилетнюю женщину — из пулемета! Нормальный человек никогда те сможет их понять, этих немцев. Она все еще лежит там, платье задралось, голова свесилась вниз. Канадцы не разрешили мне взять ее. Они сказали, что придется подождать, когда кончится бой. На ней было надето хорошее платье. — Тут он заплакал. Слезы капали ему на усы, и он слизывал их языком. — Сорок лет. Я видел ее всего полчаса назад. — Он снова, плача, вытащил бумажник. — Но все равно, — горестно всхлипывал он, — все равно… — Он открыл бумажник и поцеловал через целлулоид трехцветную полоску материи, он целовал ее страстно, как безумный. — Все равно…
Старик покачал головой и убрал бумажник. Он еще раз похлопал рукой по джипу, потом медленно побрел по улице, мимо разорванных вывесок магазинов, мимо небрежно наваленных камней. Ушел, не простившись, не сказав даже «до свидания».
Майкл глядел ему вслед, чувствуя, как от боли сжимается сердце.
Пейвон вздохнул и нажал на стартер. Они медленно двинулись к выезду из города. Майкл все еще следил за окнами, но уже без страха, почему-то уверенный, что теперь не будет больше снайперов.
Они проехали мимо монастырской стены, но парня из Торонто уже не было. Пейвон с силой нажал на акселератор, и они на большой скорости выехали из города. Им повезло, что они не остановились около монастыря, так как, не успели они проехать и трехсот ярдов, как услышали позади взрыв. Клубы пыли поднимались с дороги как раз в том месте, где они только что проезжали!
