- Значит, сегодня поешь так же вкусно второй раз в жизни, - сказал Лопатин.
- Почему ты сказал ему, что, может быть, съедешь отсюда? - спросила Нина, когда они поднялись по лестнице и подошли к дверям квартиры. - Из-за мамы?
- Даже сам не знаю, почему сказал. А впрочем, знаю. Хочется счастья. А квартира эта несчастливая для людей. И для нас тоже. Разве за исключением той недели, которую сегодня с тобой доживаем. С самого начала нашей жизни тут с твоей матерью все было далеко не так хорошо, как хотелось мне, а быть может, и ей. А для людей, что жили тут до нас, эта квартира была куда посчастливей. Даже нельзя, стыдно сравнивать! И хотя, когда мы сюда переехали, ты была еще девочкой, я знаю, ты помнишь разговоры об этом. Разве нет?
- Помню, - сказала Нина.
- А осенью сорок первого, когда я, перед отъездом в Мурманск, зашел сюда забрать валенки, сама судьба мне снова напомнила обо всем этом... Вышел из двери в темноте, а передо мной - младший лейтенант, лет восемнадцати, почти как ты сейчас, - спичку зажег и светит. Смотрит на меня, на медную дощечку на двери и спрашивает: "Теперь вы здесь живете?" Короче говоря, по дороге на фронт зашел взглянуть на пепелище сын тех людей, что жили в этой квартире до нас. Верней, до того, как она почти год простояла опечатанная.
- А они?
- А их, как я понял, уже не было на свете. Он ничего не сказал о них, но так я понял по его молчанию.
- Но разве ты перед кем-то виноват, что тебе тогда дали эту квартиру?
- Очевидно, нет. Очевидно, я лично перед кем-то другим в том, что именно мне дали потом эту квартиру, не виноват. Но с этой нашей медной дощечкой - которую он пришел и увидел на бывшей своей двери - у меня все равно было чувство вины перед ним. Было и осталось!
- Так что же теперь делать?
- Очевидно, теперь уже делать нечего...
- А почему ты мне раньше ничего не рассказал об этом лейтенанте?
- А потому, что ты не была взрослой. А сейчас стала. И эта встреча сидит во мне, как ржавый гвоздь. И хотя мне трудно думать, что ты можешь оказаться на фронте, я рад, что ты храбро смотришь в будущее. Но вдобавок к этому не надо представлять себе ни собственную, ни чужую жизнь проще, чем она есть и будет... А для этого тоже нужна храбрость. Всю жизнь. И что самое трудное - всякий раз заново.
Они стояли перед дверью своей квартиры, и Лопатин видел, как у его дочери подрагивают плечи, словно она оказалась вдруг в холодном и незнакомом ей месте, озябла, но боится оглянулся и посмотреть, почему ей стало холодно.
- Мне стало так не по себе, просто ужасно, - сказала она, поймав взгляд отца.
- Я очень люблю тебя и верю в тебя, - сказал Лопатин. - Вот и все, чем пока могу тебя утешить. Ничего другого в запасе не имею.
Она стояла перед ним, расстроенная и примолкшая, но он не жалел об этом. Если у тебя вдруг возникает потребность выговориться перед семнадцатилетней девочкой, значит, что-то в ней самой разрешает тебе сделать это. И это и есть самое главное в ней, хотя она и чувствует себя сейчас несчастной и еле удерживается от слез.
10
С вокзала Лопатин возвращался один. Вопреки ожиданиям, Гурскому не удалось поехать проводить Нину. Они уже пообедали и собирались все вместе на вокзал; Нина, вызвавшись помочь матери Гурского, перетирала в соседней комнате посуду и кричала: "Сейчас, сейчас, еще минуту - и я готова!" - когда зазвонил телефон и Гурского вызвали к редактору.
- Обидно, но дальнейшие проводы отп-падают, - сказал он. - Приказано через четверть часа явиться пред его ясные очи. Хотя, видит бог, я, уходя, т-трижды переспросил его - нужен ли я сегодня.
- Зачем ты мог ему понадобиться, как думаешь? - спросил Лопатин.
- А я, так же как и ты, не люблю нап-прасно думать. Ты мне как-то говорил про свою Ксению, что никогда не можешь д-догадаться, какая идея п-посетит ее в следующую минуту. У меня с нашим ред-дактором аналогичное п-положение. Может быть, ему всего-навсего не поправились те п-пять заголовков, которые я ему оставил на выбор для твоего рассказа, и он, п-придумав собственный, спешит насладиться моим восхищением. А может, пока мы с т-тобой тут обедали, он решил послать меня на Д-дальний Восток или еще к-куда под-дальше...
На этот раз Гурский злился на редактора больше, чем обычно. Ему хотелось проводить Нину, и он явно не доверял способности Лопатина объясниться с проводниками вагона. Они уже прощались на улице, а Гурский все еще объяснял, как ото надо делать:
- Снач-чала прояви нач-чальственную строгость, чтобы целость и сохранность т-твоей дочери имела госуд-дарственный оттенок, п-потом взывай к добрым чувствам и ужо под к-конец мимоходом, как будто т-ты мог и не совершать этого, оставь им ту банку мясных к-консервов, которую я тебе вручил для этой благородной цели.
Начальственной строгости Лопатин не проявил. Если за годы войны и приобрел некоторый запас ее, то не для таких, ставивших его в тупик, случаев. Но к добрым чувствам, как умел воззвал и банку мясных консервов отдал.
Проводником вагона была пожилая, высокая, как гренадер исхудалая женщина. Консервам она обрадовалась, а о своих пассажирах отозвалась коротко, но разнообразно:
- Всякие ездют! Люди и нелюди... В прошлый рейс одни одного - пьяный бутылкой, а тот его - из нагана... Сдали их одного в Теогепеу, а другого на кладбище. - Словом, насчет пассажиров успокоила, а про дочь сказала: Если вдруг чего, к себе возьму. Сочувствую вам, товарищ фронтовик, что вы за свою дочь переживаете. А мне уже переживать не за кого - ни мужа, ни сына.
Костистые скулы ее горели нездоровым румянцем - не то трепала лихорадка, не то причиной был даровой глоток сырца или самогонки, - на свой деньги ей это не по карману.
Нина тревоги не проявляла, слушала разговор, как будто он ее не касался. И только в последнюю минуту, уже из окна вагона, высунувшись рядом с грудастой, во весь голос кому-то что-то кричавшей теткой, сказала потянувшемуся, чтобы услышать, отцу:
- Не беспокойся за меня, пожалуйста. Я же за тебя не беспокоюсь... А то, если ты начнешь беспокоиться, я тоже начну. В отместку!
Она просила его не беспокоиться, а он все равно беспокоился. Она пыталась шутить, а ему шутить не хотелось. И вместо того чтобы поддержать ее облегчавший прощание шутливый той, он сказал ей серьезно и даже строго:
- Не будем врать друг другу. Ни в письмах, ни при встречах, ни при прощаниях - никогда! Поняла меня?
- Поняла тебя.
Она попробовала из уже двигавшегося вагона погладить его по голове, но не успела, коснулась только копчиками пальцев.
Она уехала и, наверное, сейчас проезжала те дачные места, где ее родители, когда она была маленькой, три лета подряд снимали комнаты. А Лопатин, выйдя на Театральной площади из метро, медленно шел вверх по улице Горького, обратно в свою, снова пустую, квартиру, про которую сказал сегодня дочери, что она не приносила людям счастья.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
