Стефан уже несколько минут проявлял нетерпение. Его звучный голос положил конец спору:
— Черт возьми, все вы рассуждаете так, словно война уже объявлена или будет объявлена сию минуту! И это в такой момент, когда союз французских и немецких социалистов готовится стать крепче, чем когда-либо! Когда приезд Мюллера, — а сегодня вечером он будет среди нас, — позволяет наконец рассчитывать на общее, немедленное, решительное выступление!
Все замолчали. Тень Жореса с минуту реяла в комнате. Стефани сказал то, что сказал бы патрон. В самом деле, официальная посылка в Париж делегата социал-демократов, чтобы наперекор правительствам скрепить договор о мире между народами, — не было ли это при настоящем положении вещей фактом беспрецедентным, фактом, который действительно давал основания надеяться на все?
— Что за молодцы эти немцы! — вскричал Жюмлен. И его юношеская вера, без всякого перехода сменившая крайний пессимизм, являлась яркой иллюстрацией всеобщей растерянности.
Появление Реноделя изменило направление разговора.
Он был бледен, лицо его опухло, взор блуждал. Он провел ночь, бодрствуя у тела своего друга.
Он пришел на заседание бюро Социалистической федерации Сены, которое было назначено на сегодняшнее утро в «Юманите», чтобы срочно обсудить положение, создавшееся в партии после потери ее вождя, и хотел предварительно побеседовать со Стефани по поводу воззвания, только что выпущенного Объединением профсоюзов. Он утверждал, что в Лионе, Марселе, Тулузе, Бордо, Нанте, Руане, Лилле — повсюду организуются новые манифестации.
— Нет, нет, — повторял он, сжимая кулаки, — еще рано отчаиваться!
Их оставили вдвоем. И Жак после тщетной попытки увидеть Галло — в кабинете его не оказалось — вышел из редакции: ему хотелось, прежде чем пойти к Женни, посмотреть, какова атмосфера в анархистских кругах, и зайти в «Либертэр».
Но на площади Данкур он столкнулся с братьями Кошуа, двумя рабочими-каменщиками, завсегдатаями «Либертэр», и они убедили его не ходить дальше.
— Мы только что оттуда. Там никого нет. Товарищи настороже. Полиция шныряет вокруг. Зачем самому лезть к ней в лапы?
Жак немного проводил их. Они шли, сами не зная куда, без цели. Сегодня они бросили свою стройку «из-за всего этого».
— Ну, а ты что скажешь об их войне? — спросил старший, высокий рыжий малый в веснушках. Черты лица были у него грубоватые, но во взгляде бледно-голубых глаз светилась в это утро какая-то необычная мягкость.
— Ему на это наплевать, он швейцарец, — отрезал младший. (Несмотря на то, что они не были близнецами, он был точной копией брата, — но походил на него так, как законченная статуя походит на первоначальный слепок.)
Жак счел излишним пускаться в объяснения.
— Нет, мне не наплевать, — сказал он мрачно.
Младший охотно согласился:
— Ну, понятно. Но все-таки это другое дело. Вот попади ты в ту же кашу, что и мы…
Старший, — как видно, чтобы отпраздновать этот неожиданный отдых, он немного выпил, — оказался более словоохотливым:
— С нами дело обстоит просто. Тот, у кого нет ничего, кроме собственной шкуры, держится за нее!.. Спору нет — при случае и мы могли бы сложить головы за свои убеждения. Но за убеждения социал-патриотов — дудки! Пусть идут те, кому это нравится! Наше отечество там, где можно спокойно работать. Верно, Жюль?
Младший недоверчиво посвистывал.
— Но как же? — спросил Жак. — Если все-таки будет мобилизация, вы… что вы будете делать? (Он думал о себе. Его ответ на вопрос Антуана был совершенно искренен. Он не знал. Он будет отчаянно бороться. Но где? И с кем? И как?.. Впрочем, он не разрешал себе думать об этом: это уже значило бы сомневаться в возможности сохранения мира.)
Младший украдкой взглянул на старшего и, словно опасаясь, как бы тот не начал болтать, поспешно ответил:
— Нам идти только на девятый день. Времени много, увидим.
Но старший не заметил предостережения брата. Он нагнулся к Жаку и понизил голос:
— Знаешь ты Сайявара? Нет? Рябого? Сайявар родом из Пор-Бу{114}. — Понимаешь? Он знает испанскую границу наизусть, как мы улицу Менильмюша{115}… — Он таинственно подмигнул. — Говорят, Испания, если даже и будет война, все равно останется нейтральной. Там свободно: ничто не помешает тебе по-человечески заработать кусок хлеба. И работы мы не боимся. Верно, Жюль?
Младший исподлобья взглянул на Жака. Его голубые глаза сверкнули металлическим блеском. Он проворчал:
— Не вздумай проболтаться об этом!
— Будь покоен, — сказал Жак, пожимая им руки.
Он задумчиво посмотрел им вслед и отрицательна покачал головой.
«Нет, только не это… Это не для меня… Бежать в нейтральную страну — да, иногда это может иметь свое оправдание. Но бежать для того, чтобы «спокойно работать» и «зарабатывать кусок хлеба», в то время как другие… Нет! — Он сделал несколько шагов и снова остановился: — Но в таком случае — что же, что?»
LXV
Анна решительным шагом подошла к телефону. Она хотела уже снять трубку, но вдруг ей пришло в голову: «Это глупо. Двадцать минут двенадцатого; он еще в больнице… Что, если я поймаю его у выхода? Там он не ускользнет от меня».
Она вспомнила, что отпустила шофера на все утро. Чтобы не терять ни минуты, а главное, чтобы не томиться ожиданием, она сразу, как только оделась, вышла из дому и села в такси.
— На улицу Севр! Я скажу, где остановиться.
Привратник больницы не заметил, чтобы доктор Тибо выходил.
Анна бросила взгляд на автомобили, стоявшие вдоль тротуара. Машины Антуана среди них не было. Но он мог поставить ее во дворе, и, кроме того, он не всегда выезжал по утрам на собственной машине.
Она снова села в такси. Прильнув грудью к стеклу, она следила за всеми, кто входил в главный подъезд и выходил из него. Без пяти двенадцать… Двенадцать… На башенных часах пробило двенадцать ударов, и в ответ на это почти сейчас же зазвонил колокол ближайшей церкви. Поток служащих, санитарок хлынул на тротуар.
Вдруг ее лоб стал влажным от пота. Она вспомнила, что существует другой выход — в переулок. Она торопливо выбралась из такси и пошла пешком, предупредив привратника, чтобы он задержал доктора, если тот выйдет.
Тротуар был узкий, запруженный спешившими людьми. По мостовой ехали автомобили, грузовики… Адский шум многолюдных улиц… У нее закружилась голова, и она остановилась. В висках у нее стучало. Она закрыла глаза и хладнокровно спросила себя, не лучше ли было бы умереть. Но сейчас же взяла себя в руки, как лунатик, двинулась вперед, дошла до подъезда, до привратницкой.
— Доктор Тибо? Да, да, он уже ушел из больницы, только что…
Она ничего не ответила, не поблагодарила и, как фурия, выскочила из подъезда. Что делать? Еще раз позвонить на Университетскую улицу? (Она несколько раз звонила вчера. Звонила сегодня, сразу после ухода Антуана. По крайней мере, так сказал ей Леон. «Уже ушел?» — спросила она. Но говорил ли Леон правду? В четверть восьмого?..)
Она снова вошла в привратницкую.
— Нельзя ли позвонить по телефону? У меня срочное дело.
Линия была перегружена. Пришлось ждать. Наконец она добилась, чтобы ее соединили.
— Господина Антуана нет дома. Он предупредил, что не вернется к завтраку…
У Леона был самый безразличный тон. Теперь Анна ненавидела его. Она не могла больше выносить этот вежливый, тягучий голос, постоянно встававший между Антуаном и ею, мешавший непосредственному, живому, почти физическому соприкосновению, которое она вымаливала на другом конце провода.
Не сказав ни слова, она повесила трубку и снова очутилась на тротуаре. «Ладно, все равно! Я поеду туда!.. Я увижу, лгут они мне или нет!»
Прежде всего надо было вернуться в свое такси. Она побежала, пробираясь сквозь толпу, в бешенстве, что уступает этой подхлестывавшей ее страсти, но не в силах противостоять ей.
— Университетская улица, четыре-бис.
Еще издали заметив свежевыкрашенный фасад, шторы, ворота, она вдруг почувствовала себя скованной страхом. Она представила себе, как Антуан, потревоженный во время завтрака, выходит из глубины прихожей с салфеткой в руке, высокомерно глядя на нее. Что она скажет ему? «Тони, я люблю тебя»? Ее внезапно охватил ужас перед ним, перед его нахмуренными бровями, решительным подбородком, перед раздраженным и жестким взглядом, который рисовался ей так живо.
Может быть, написать ему?
Она попросила бланк пневматички и наскоро написала: «Я должна тебя видеть, Тони, хотя бы на одну минуту. Когда угодно, где угодно. Позвони мне. Я жду. Я должна тебя видеть, мой Тони».
Эту фразу она повторяла себе не переставая. «Я должна его видеть». Она была уверена, что если увидится с ним хоть на одну минуту, то найдет слова, чтобы удержать его, чтобы снова завладеть им.
