— Нет, — ответил он резко.
Она быстро повернула голову, бросила на него опечаленный взгляд и заметила осуждающим тоном:
— Даниэль тоже.
Он почувствовал, что должен объяснить ей, и сделал над собой усилие.
— Для меня прошлое есть прошлое. Каждый прожитый день падает в черную яму. Мои глаза всегда были устремлены в будущее.
Его слова задели ее больнее, чем она решилась бы признаться: настоящее для нее значило мало, а будущее не значило ничего. — Вся ее внутренняя жизнь почти исключительно питалась воспоминаниями.
— Этого не может быть. Вы говорите так, чтобы показаться оригинальным!
— Показаться оригинальным?
— Нет, — сказала она, краснея. — Я не то хотела сказать. — Она на минуту задумалась. — Не испытываете ли вы по временам потребности… обманывать ожидания людей? Разумеется, не для собственного удовольствия. Но, может быть, для того… чтобы легче ускользнуть от них… Нет?
— Как это ускользнуть? — Он подумал и признался: — Да, пожалуй… Для меня и в самом деле невыносимо чувствовать, что у людей есть обо мне сложившееся мнение. Они словно пытаются ограничить мои возможности, наложить запрет на мою мысль. И тогда, да, может быть, мне и случается умышленно сбивать их с толку: просто для того, чтобы избавиться от этого насилия.
Он заметил, что Женни заставила его оглянуться на себя, чего он, конечно, не сделал бы сам, и был ей благодарен за это. Он упрекнул себя за то, что оскорбил ее чувства, рисуясь своим глупым пренебрежением к сентиментальным воспоминаниям. Он крепко прижал ее к себе.
— Я огорчил вас. Как это глупо!.. Но нервы сейчас так напряжены… — Вдруг он улыбнулся. — А кроме того, чтобы уменьшить мою вину, давайте скажем, что Женни… чрезмерно чувствительная девочка!
— Да, это правда, — сейчас же согласилась она, — чрезмерно чувствительная! — С минуту она сосредоточенно думала. — Я чувствительная, но тем не менее я вовсе не добрая.
Он улыбнулся.
— Нет. Нет… Я хорошо знаю себя! Я часто поступаю так, что может показаться, будто я добрая, но в действительности это неправда. Просто я подчиняюсь рассудку, силе воли, чувству долга… Я совершенно лишена настоящей доброты — природной, стихийной, бессознательной… Доброта, какая есть, например, у мамы… — Она чуть не добавила: «У вас». Но не сказала этого.
Он бросил на нее удивленный взгляд. Что-то в ней как будто внезапно отгородилось от него каменной стеной. Никогда Женни не бывала в его глазах более таинственной, чем в те минуты, когда пыталась вслух разобраться в себе. Тогда лицо ее застывало, взгляд делался жестким, и Жаку казалось, что он теряет связь с ней, что перед ним какое-то окаменевшее, сопротивляющееся, замкнутое существо — загадка, секрет которой задевал его мужское самолюбие.
Он проговорил серьезно:
— Женни, вы словно остров… Радостный остров, залитый солнцем… но недосягаемый!
Она вздрогнула.
— Зачем вы говорите это? Вы несправедливы!
Какое-то мрачное дуновение прошло между ними, и она почувствовала леденящий холод. Несколько мгновений оба молчали, стоя рядом, наклонившись над перилами балкона, отдаваясь каждый своим непроницаемым мыслям, своим тревогам.
Два удара, медленные, отдаленные, раздались на башенных часах Сената. Он посмотрел на свои и выпрямился.
— Два часа! — И, повинуясь своей навязчивой мысли, добавил: — Мюллер уже в пути.
Они вернулись в комнату. Он не предложил ей идти с ним, и она не заговорила об этом. Тем не менее это настолько подразумевалось само собой, что он не удивился, когда, убегая в свою комнату, Женни сказала:
— Одну минутку… Я сейчас буду готова.
В «Юманите», куда Жак решился зайти вместе с Женни, он прежде всего осведомился у Рабба, которого они встретили на лестнице, что сделано в связи с предстоящим приездом германского делегата. Мюллера ждали с бельгийским поездом, который прибывал в Париж в начале шестого. Чтобы принять его, в одном из залов Бурбонского дворца было назначено на шесть часов вечера совещание социалистической фракции. Предполагали, что это совещание, ввиду его особой важности, затянется до поздней ночи.
— Мы все пойдем встречать его на Северный вокзал, — добавил старый революционер.
— И мы тоже… — сказал Жак, наклоняясь к Женни.
Северный вокзал! В одну секунду в ее воображении ожили все подробности первой встречи с Жаком, преследование в переходах метро, скамейка в сквере при церкви св. Венсан де Поля… Она взглянула на него в наивной уверенности, что он тоже думает об этом. Но он стоял, повернувшись к Раббу. Он спрашивал у него, какие решения были приняты утром, на заседании Социалистической федерации.
— Никаких, — буркнул старик. — Члены бюро разошлись, ничего не решив. У партии больше нет вождя!
В различных отделах редакции было полно народу. Пажес, Кадье и еще несколько человек спорили в кабинете у Галло.
Распространился слух, что со времени объявления Kriegsgefahrzustand французский генеральный штаб осаждает правительство, добиваясь немедленного приказа о мобилизации. Говорили, что он должен появиться не позднее чем через час. Пажес уверял даже, что приказ был подписан Пуанкаре еще в полдень, — так сказал один военный писарь, служивший в канцелярии генерала Жоффра{116}. Но Кадье, который только что пришел с Кэ-д’Орсе, утверждал, что это известие ложно.
— Я знал бы об этом, — уверенно заявил он.
Основным предметом беспокойства в министерстве иностранных дел была сейчас, по его словам, позиция английского правительства. Некоторые политиканы вроде Кайо, видимо, хотели добиться от лидеров Французской социалистической партии обращения к Кейр-Харди, которое побудило бы Английскую социалистическую партию отказаться от проповеди нейтралитета Англии. С другой стороны, Пуанкаре, будто бы по собственной инициативе, написал личное письмо Георгу V, убеждая Англию объявить себя сторонницей Франции, ибо английское вмешательство было последним шансом сохранить мир.
— Когда написано это письмо? — спросил Жак.
— Вчера.
— Понятно! Когда Пуанкаре уже знал, что Россия официально объявила мобилизацию и что война неизбежна!
Никто не подхватил этой темы.
Утренняя телеграмма, видимо официальная, заявляла, что французский и английский штабы поддерживают между собой непрерывный контакт и что у них есть «согласованный план действий». Имелись ли в виду военные действия? Из официозных источников было известно, что Англия отдала приказ своему флоту следить за проливами; что торговым судам был запрещен вход в военные порты; что английская артиллерия уже занимала крепости, находившиеся в этих портах, и что все маяки побережья получили распоряжение не зажигать сегодня вечером огней.
Вошел Марк Левуар.
Он передал содержание новой беседы Вивиани с фон Шеном. Председатель совета министров будто бы сказал так: «Германия мобилизуется. Мы это знаем». И так как посол молчал, Вивиани будто бы добавил: «Поведение Германии диктует нам наше поведение… Во всяком случае, чтобы доказать до конца и перед лицом всех наше неуклонное желание сохранить мир, генерал Жоффр отдал всем нашим войскам приказ отойти от границы не менее чем на десять километров. Если при этих условиях все же произойдет какой-нибудь инцидент, это будет значить, что вы сами хотели его вызвать!»
Пажес, имевший связи с военным министерством, тотчас же все разъяснил. По его словам, это мероприятие Франции не имело существенного значения. Оно ничем не могло повредить плану кампании, разработанному французским генеральным штабом, и являлось лишь чисто внешним актом — жертвой, якобы принесенной для сохранения мира. В кругах, близких к министру Мессими{117}, говорил он, не скрывают, что это кратковременное отступление — всего лишь ловкий дипломатический ход, способ поразить общественное мнение Европы, и в особенности Англии.
— Я готов поверить, — сказал Жак, — что их целью является также добиться присоединения Англии. Но основная цель состоит, по-моему, в том, чтобы поймать в свои сети нас — нас, пацифистов! Это способ обмануть нас, завоевать наши симпатии, добиться от нас оправдания! Это благовидный предлог, который они подсовывают нам, чтобы мы могли с чистой совестью признать военную власть, чей первый шаг так мало агрессивен. Я уже предвижу, что именно мы прочтем завтра в оппозиционных газетах!
Галло, продолжавший, несмотря на шум разговора, разбирать бумаги, внезапно высунул заросшее колючей щетиной лицо из-за кучи папок.
— И доказательство — та торопливость, настойчивость, с какими правительство официальным путем сообщило об этом мероприятии лидерам партии еще до того, как его приняло!
Злобный тон этого человека, так хорошо гармонировавший с его некрасивым лицом, худощавой фигуркой, со всем обликом зябкого чинуши, часто заставлял думать, что он ошибается, даже и в тех случаях, когда он бывал прав. Но на этот раз Жак заметил, что гневу не удалось изгнать из глаз Галло выражение глубокой грусти, которое делало его трогательным, несмотря на невзрачную внешность…
