По отношению к человеку это вечно-настоящее предстает, с одной стороны, как идеал преодоления времени – бессмертие, а, с другой – как полное однообразие, равнодушие, какой-то колоссальный призрак космического холода – «мертвенного покоя». Цикличность, приравненность одного мгновения другому не могут быть полными в индивидуальной человеческой жизни, так как она конечна. Предельным совмещением этих противоположностей вечного и временного является поэтическое сосредоточение всей полноты жизни в одном мгновении ярчайшего бытия. Оно осознается с огромной остротой и противопоставляется приравненности:
Так грустно тлится жизнь мояИ с каждым днем уходит дымом;Так постепенно гасну яВ однообразье нестерпимом!..О небо, если бы хоть разСей пламень развился по воле,И, не томясь, не мучась доле,Я просиял бы – и погас!
Перед мигом такого предела синонимами оказываются: «И жизни боже-ско-всемирной хотя на миг причастен будь» и «Дай вкусить уничтоженья, С миром дремлющим смешай». И это не смена состояний жизнерадостного упоения настоящим мигом и мрачного осознания его призрачности, а именно предельное совмещение противоположностей жизни и смерти каждого мгновения:
О, в этом радужном виденьеКакая нега для очей!Оно дано нам на мгновенье,Лови его – лови скорей!Смотри – оно уж побледнело,Еще мгновенье, два – и что ж?Ушло, как то уйдет всецело,Чем ты и дышишь, и живешь.
Бессилие перед ходом времени соединяется с отчетливым и ясным созерцанием человеком своего бессилия, с тем, что Тютчев назвал в одном из своих писем «бессильным ясновиденьем». И человеческая душа «не то поет, что море» и «бьется на пороге как бы двойного бытия» именно потому, что человек, вмещая в себя постоянные противоречия вечного и временного, не может разрешить их без отказа от собственно человеческого, личного, индивидуального существования.
Так ясность самосознания и «мгла самозабвения» предельно совмещаются друг с другом и порождают вопросы, формулируемые Вл. Соловьевым в его статье о поэзии Тютчева: «Если я, человек, могу понимать откровения абсолютного совершенства и сознательно стремиться к нему, то зачем же мне переставать быть человеком, чтобы достигнуть этого совершенства? Если мое сознание, как форма, может вместить бесконечное, то зачем же мне искать другой формы?» (т. 7, с. 130).
Это, на мой взгляд, самое острое и отчетливое выражение диалога философа и поэта, понимания и созерцания объективной истины бытия. "Для сознательного участия в космическом процессе, – пишет Вл. Соловьев, – достаточно иметь идеальное представление о той предельной величине, к которой несомненно и непрерывно приближаются переменные величины человеческого прогресса … " (т. 7, с. 71—72).
И понимание Вл. Соловьевым сущности художественного произведения основано именно на таком изображении действительности в ее абсолютном пределе: «Всякое ощутительное изображение какого бы то ни было предмета и явления с точки зрения его окончательного состояния, или в свете будущего мира, есть художественное произведение» (т. 6, с. 85).
Для Вл. Соловьева очень актуален тютчевский предел ясновидческого созерцания всеобщей человеческой трагедии. Это отражается, например, в таком обобщении философа, явственно перекликающемся с сутью тютчевской лирики: "Человек совмещает в себе всевозможные противоположности, которые все сводятся к одной великой противоположности между безусловным и условным, между абсолютною и вечною сущностью и преходящим явлением или видимостью (т. 3, с. 121).
И воплощенное Тютчевым предельное сосуществование вечности и мгновенности человеческого бытия развертывается у Вл. Соловьева в свою полную и абсолютную и в то же время внутренне родственную противоположность, в «становящуюся разумность» 4 , в реальное и объективное становление и преображение человека, природы и общества в идеальное, духовное всеединство: «…если загадка мирового сфинкса разрешена явлением природного человека, то загадка нового сфинкса – души и любви человеческой – разрешается явлением духовного человека, действительного и вечного царя мироздания, покорителя греха и смерти … Примкнуть к „Вождю на пути совершенства“, заменить роковое и убийственное наследие древнего хаоса духовным и животворным наследием нового человека или Сына человеческого – первенца из мертвых – вот единственный выход из „злой жизни“ с ее коренным раздвоением и противоречием – исход, которого не могла миновать вещая душа поэта» (т. 7, с. 131).
Я хотел бы специально подчеркнуть, что этот фрагмент из статьи Вл. Соловьева «Поэзия Ф. И. Тютчева» следует понимать не как отдельное утверждение духовной силы Богочеловека или опровержение человеческого бессилия, а именно как диалог философского понимания и поэтического созерцания Мира и Человека в их трагически противоречивом внутреннем единстве. Ведь утверждению человеческого бессилия перед ходом всесильного времени прежде всего внутренне противоречит сама осуществленная Тютчевым поэтическая реальность совершенного воплощения «гармонической мысли» (т. 7, с. 140). И созерцание «поэзии гармонической мысли» внутренне порождает энергию понимания этой несомненно осуществляемой «невозможности» творчества.
Такое творчество, включаясь в общий процесс «космического роста», в «продолжающееся развитие или рост единого живого существа» (т. 7, с. 123), может в определенном смысле определяться как сверхчеловеческое, ибо оно осуществляет внутреннее преодоление смерти. Тем самым открывается реальная возможность человеческого становлении, которое «может вместить в себя бесконечный ряд ступеней духовного развития», и «исполнение, хотя бы и несовершенное, но все совершенствующееся, тех условий, полнота которых требуется для торжества над смертью – это … , несомненно, возможно и существует действительно» (т. 9, с. 273).
В конструктивной полемике с ницшеанской идеей «сверхчеловека» Вл. Соловьев стремится утвердить позитивное «общечеловеческое стремление выйти за пределы только человека» 5 как фундаментальное условие духовного развития, сознательной человеческой жизни. О современном значении этого хода мысли сказал М. Мамардашвили: "Действительно, или мы будем сверхлюдьми, чтобы быть людьми, или окажемся «последними людьми». Людьми организованного счастья, которые даже презирать себя не могут ибо живут в ситуации разрушенного сознания и разрушенной материи человеческого" 6 .
Тютчевский предел сосуществования последних противоположностей божески-всемирного и земного в мгновении человеческой жизни потому и разрешается у Вл. Соловьева в «становящуюся разумность», что заключает в себе миг пробуждающегося человеческого сознания – сознания всеобщей и единой перспективы всего человечества и каждого человека. И совершенство тютчевской «поэзии гармонической мысли» становится для Вл. Соловьева одной из опор осмысления сверхчеловеческого, с ударением не на сверх, а на человеческом, на идеале человечности, осуществляемом пусть в очень далекой, но реальной перспективе. И сразу же после только что сформулированных вопросов в статье «Поэзия Ф. И. Тютчева» идет следующее утверждение: «… очевидно, я должен быть не сверхчеловеком, а только совершенным человеком, то есть соответствующим в действительности идеалу человечности» (т. 7, с. 130).
Божественный идеал человечности во временном аспекте представляет собой идеальное будущее, которое преодолевает всяческую временную размерность и последовательность и вместе тем проясняет смысл времени, делает его ход не бессмысленным уничтожением, а осмысленным развитием, достижением, становлением идеального всеединства. Именно в таком контексте определяет Соловьев общую суть времени: «… Постепенная реализация идеального всеединства составляет смысл и цели мирового процесса. Как над божественным порядком все вечное есть абсолютный организм, так по закону природного бытия все постепенно становится таким организмом во времени. Если пространство есть форма внешнего единства природного мира и условие механического взаимодействия существ, то время есть форма внутреннего объединения и условие для восстановления органической связи существующего, которая в природе не будучи данною, по необходимости является достижимою» (т. 3, с. 143—144).
Течение единого времени, которое Соловьев определяет как процесс, размывает границы мира и является формой его внутреннего объединения. Понимание размытости границ мира очень характерно для Тютчева: у него вся земля может быть не только одушевлена, но и даже устроена по-человечески, причем время в таком случае воспринимается всей землей также по-человечески:
Уж солнца раскаленный шарС главы своей земля скатила,И мирный вечера пожарВолна морская поглотила.
Уж звезды светлые взошлиИ тяготеющий над намиНебесный свод приподнялиСвоими влажными главами.
Река воздушная полнейТечет меж небом и землею,Грудь дышит легче и вольней,Освобожденная от зною…
Соловьев говорит о том, что видимый мир есть мир постоянного изменения и развития, тем самым подразумевая существование другого, невидимого и неизменного мира. Об этом часто пишет Тютчев: «…Перед тобой словно приоткрылся иной мир, изливающий свет на наш. Поистине поразительно, что, несмотря на весьма неясные представления о потустороннем мире, человек постоянно ощущает, что этот мир существует рядом и в любой момент может вторгнуться в наш…» 7 .
