Надо, знаете, уборочку сделать, камера-то все равно освобождеется, говорят... Как бы нас не затруднить? Может быть, выйдете пока во двор, погуляете эти минуты? Там хорошо, и двор еще пустой...
— С удовольствием, — сказал Миронов. Его тронули и подкупили вежливость дежурного и в особенности нечаянные слова о том, что камера скоро освобождается.
— Хорошо. Двери пусть будут открыты, чтобы скорее просохло...
Маляр тут же занялся делом, размешал известку и начал пробеливать дальний угол потолка, а Миронов, даже не надевая шинели, не раздумывая, миновал коридор и вышел без всякого присмотра на мощенный каменными плитами дворик.
Свежий воздух весны и радость близкой свободы опьянили его. Вокруг, правда, были высоченные стены и будка часового на дальнем углу, но все равно — воля была рядом, и в небе пылало яростное, теплое солнце, просушившее каменные плиты двора с выбивающейся по щелям рыжей, прошлогодней травкой...
Как было не радоваться, когда за стеной постукивали трамваи, на карнизе неистово орали воробьи и кругом была весна — первая весна без войны, без продразверстки, без всесветного террора, весна свободного крестьянского поля...
Как там, на Дону?
Скоро все кончится, скоро все станет на подобающее место...
Он ходил по двору, по овальному кругу, вытоптанному на плитах другими подошвами за сотни лет, пока стоит тюрьма, и радостно отдыхал душой, открывался солнцу слева и справа, полуприкрыв глаза, вслушиваясь в звонки трамваев за кирпичной высотой стены, смотрел под ноги, где топорщилась рыжая, прошлогодняя травка в щелях...
Рыжая, блекло-серая травка, которая скоро зазеленеет! Душа разрывается! А помнишь, Миронов, как ты улыбался в Петрограде, пятнадцать лет назад, когда твой земляк Крюков чуть не разрыдался над пучком серенькой степной травки с мятно-цветочным, тонким ароматом — чебором с родных бугров? Дело-то было не в запахе чебора, а в том, что он напоминал человеку, что пробуждал в душе.
Свяжи в пучок емшан седой,
И дай ему, — и он вернется!
Емшан-трава, одолень-трава, от века зовущая путника к возвращению в отчий край, к порогу и очагу матери и отца...
Миронов поднял голову и увидел край кирпичной стены, синюю безбрежность неба и легкое, юное, бесцельно летящее в просторе, розоватое от солнца облачко. И вновь закружили душу воспоминания, вспомнилось давнее облачко в грозовом небе над Доном, шаткий паром, хриплый, предостерегающий шепоток перевозчика деда Евлампия: «Остерегайся Идолища погана, Филя!.. Идолища — о трех головах!..» Наверное, и прав был бедный старичок, зла в жизни хватает с преизбытком, даже и многовато на одну-то душу живую, но ведь на то и живем, на то и топчем землю, чтобы сопротивляться, доказывать свое... Ну, а волков бояться — так в лес не ходить!
Перевел взгляд в конец стены и улыбнулся грустноватой своей усмешкой часовому на низкой, угловой голубятне...
Часовой был совсем молодой деревенский парень в зимней папахе, той самой, оконной, по имени «здравствуй-прощай», в шинели, с белесыми, расплывчатыми бровями на скуластом, простоватом, отчего-то вроде испуганном и напряженном лице. Из тех, что вечно отстают на марше с распустившейся обмоткой. Винящихся и все же ненавидящих младшего командира...
Солдат положил ствол винтовки на деревянный барьер вышки, неумело возился с затвором. Забыл, наверное, красноармейское наставление, девятый параграф: никогда не целить в товарища из баловства или шутки, не поворачивать без причины ствол в сторону людей, — говорят: на грех и палка стреляет! Точно такой красноармеец однажды спросил его под Перекопом, зачем, мол, так много красных флажков и флагов приказано раздать при атаке, и понятливо кивнул на быстрый ответ комиссара полка Белякова: атака, мол, будет на прорыв, а в тылу противника тоже наши части, может выйти смешение всадников. Флажки эти для того, чтобы своих не порубить...
Часовой на вышке все возился с винтовкой, а Филипп Кузьмич уже обошел очередной круг и снова обернулся к нему, вспоминая что-то такое, что обязательно хотелось вспомнить из той атаки. Красные флажки, словно сорванные осенние листья клена, мельтешили перед взором, кони резервного полка нетерпеливо сучили ногами, цокали копытами, звякали удилами, всадники напряглись перед смертельным броском. Рядом были адъютанты и командир резерва. Все изготовились к атаке... И тут Миронов почему-то вспомнил Михаила Блинова, летучую и славную смерть его под Бутурлиновкой и вдруг непроизвольно, заиграв скулами, как будто сопротивляясь року, безвременной гибели побратима своего, тихо произнес его, Блинова, последние слова:
— Знамя — ко мне!
Красное знамя развернулось вокруг него языком пламени, ослепило на мгновение и подняло в стременах... Он лапнул слева, ища ножны и эфес именной, золотой шашки, но руки провалились почему-то в пустоту. А красный свет знамени вдруг налился иным, непроглядно-бурым и вовсе черным светом, запеленал глаза и память последней полуночной тьмой беспамятства.
Выстрела он не слышал. Был только дружный топот копыт и визг последней победной атаки его конницы. Но выстрел был прицельный, с вышки-голубятни, почти в упор.
Пуля точно нашла то незащищенное место на френче, где еще не выгорел и не обмялся след орденской алой розетки, и пронзила сердце Миронова.
Этот странный, одинокий выстрел посреди Москвы, за кирпичной стеной, слышали в позванивающем трамвае, который ходко катил по Бутырской улице к центру. Но людей в старом, дребезжащем трамвае было порядочно, гомонили, переспрашивали остановки, делились текущими заботами, так что винтовочный выстрел за стеной не произвел особого волнения. Только сухонький старичок со столярным ящиком в руке, из которого торчало небольшое топорище и рукоятка пилы-ножовки, задел скрюченными пальцами рукав стоявшего рядом служащего в новеньком военном френче, буденовке с поднятыми наушниками и больших роговых очках. Волосы у военного были распущенные, как у попа:
— Кажись, стреляли там... товарищ командир?
Стоявший рядом военный Аврам Гуманист, сотрудник Реввоенсовета Республики, был занят совсем другим, в трамвае этого маршрута оказался почти случайно, но близкий выстрел все-таки слышал и отрицать не мог.
— Возможно, — сказал он, не глядя на старика-столяра. — Возможно. Идет ведь очистка города от карманников и грабителей, ловят какого-нибудь скокаря...
— Палиха! — объявила горластая кондукторша в матросском бушлате, и стоявшие в проходе начали привычное движение, постепенно продвигаясь к выходу. Старичок в этот момент нашел свободное место, сгорбился на скамеечке и оставил военного. Гуманист между тем посмотрел в проем окна — стекол в трамвае не было — и весь как-то подобрался внутренне, насторожился. В толпе садящихся, штурмующих заднюю площадку, он вдруг заметил знакомое лицо, характерный разлет коротко стриженных темных волос и направленные мимо него, к двери, жгучие, палящие жестокостью глаза Таисии Стариковой. Это она в красной косынке, повязанной набочок, с кавалерийским форсом, в легкой комиссарской кожанке пробивалась в трамвай.
«Неужели — она? Но лучше бы, черт возьми, миновать это удовольствие! — подумал Аврам и непроизвольно сделал еще шаг к выходу, хотя сходить было еще рано, он ехал до Страстной площади. — Лучше всего с нею, гадюкой, не встречаться!..»
Встреча была бы, конечно, совершенно лишней, и хорошо, что этот трамвайный маршрут для него был случайным. Больше он тут не поедет.
Аврам жил теперь на Тверской, у самого памятника Пушкину, в доме купца Елисеева, бывшего, конечно, а ездил в данном случае далеко, за Савеловский вокзал, выбирать для сестры Софы дачу из реквизированного фонда в Останкине. Сестра приехала в начале года из Орши и уже вышла замуж за одного видного дипкурьера, ей надо было устраиваться. Но она не знала, какую дачу лучше выбрать, и Авраму пришлось съездить. Но в следующий раз он никогда не сядет в этот маршрут: во-первых, поблизости стреляли и, во-вторых, ни к чему эти нечаянные встречи с этой невозможной Таисой...
Странное дело, в нынешнем их положении она бы ничего не смогла сделать для него худого из своего какого-нибудь районного женсовета на Палихе или Новой Слободе, но все же испуг душевный возник, скрывать этого он не мог, тем более перед самим собой. И поэтому не хотел никакой встречи с нею, никаких воспоминаний. «Опять затеет свои нелепые дознания о Махно и Мишке Левчике! — подумал Аврам в смятении. — Либо вспомнит про какого-нибудь Мозолькова, карательный эскадрон под Монастырщиной!»
Аврам боялся обернуться, боялся встретиться с нею глазами. Только искоса, через оконный проем он следил за посадкой и знал, что она уже проникла в трамвай, теснится в толпе и, возможно, уже смотрит на его буденовку, прямо в затылок.
«А если она работает не в женотделе? И вообще — откуда такая мысль, про женотдел? Такая баба может работать теперь и в Чека, у Дзержинского... А? Вот так возьмет да и окликнет ласково: товарищ Гуманист, мы ведь, кажется, с вами знакомы еще по фронтам гражданской войны, и один разговорец у нас с вами еще остался неоконченным... Не правда ли?..»
