А Богдан язвительно улыбнулся, вытащил пистолет и бросил:
— На, атаман. Возьми. На бедность.
Такого Корчак вынести не мог. Этот один наводит страх на всех столько лет! И месяца не проходит, чтоб молва не принесла новость: «Напал один на полицейский пост… Застелил… Коней отбил и раздал…».
И Корчак, помня слова Кондрата, решил: «Раубич — будущий родственник Ходанских… Не стережется… Есть оружие… Одобрение и поддержка со стороны Когутов, а значит — и озерищенцев».
На Кроера идти было не по зубам: у того все еще сидели черкесы… Большой поход начать тоже нельзя: войска всюду. А Раубич не стерегся.
Корчак и так и этак тасовал карты. Выпадало одно — идти на Раубича.
…Ничего этого не знали Алесь и Павлюк. Недоумение владело Загорским.
— Откуда знаешь?
Павлюк, видимо не подумав, ляпнул:
— Стою с Кахновой Галинкой у тына…
— Что? С Кахновой?
Павлюк залился румянцем.
— Как же это ты так?… У собственных братьев… Ты как им теперь в глаза смотреть будешь?
И тут Павлюк рассердился:
— А что?! Сами виноваты. Друг другу дорогу уступают. Она мне сказала: «Обрыдли мне они, Павёлка…». И потом — люба она мне…
И тут юмор ситуации дошел до Алеся. Загорский захохотал.
— «И восста брат на братов, а племя на племя». Ничего, не было б хуже.
Сурово бросил:
— Дальше. Стоишь ты, значит, с Кахновой Галинкой…
— Оставь… Так вот, стою я, значит… Тьфу!.. И слышу, идут люди. А навстречу им человек поднялся на гребле…
Павлюк умолчал, что встал навстречу людям Петрок, любимый Галинкин брат.
— «Проследили, — говорит. — Раубич большинство людей на фест[144] отпустил. С ним в имении человек восемь». — «Хорошо, — говорит один из тех. — Двинем». — «Хлопцы, — говорит тот, что подошел, — вы хоть душ живых не губите. Сами души имеете». — «Цыц, не заедайся». Да и двинулись.
— Давно пошли? — побледнев, спросил Алесь.
— Подавно. Больше часа.
Майка могла еще быть там, Майка могла не успеть уехать… И еще он вспомнил глаза Яроша, темные глаза без райка, которые испытывали… Это отец Майки. Это просто Человек, живой, и слабый, и сильный. Одно неукротимое желание росло сейчас в душе: быстрее, быстрее спасать…
— Что же делать? — бормотал он. — Что же делать?
И вдруг понял, что делать. Снял со стены двустволку сторожа, патронташ.
— Сейчас ты поможешь мне, а потом… кликнешь людей здесь и поскачешь на Чекан. Раткевич теперь на хуторе. Поднимай всех. Скажи — Раубичи гибнут.
Стал выводить, на ходу надевая уздечку, огненного Дуба.
— Отваливай дверь.
— Что ты задумал?
— Потом будешь спрашивать. Отваливай.
Двери скрипели, отлетая от косяков, ударялись с лязгом о стены. Из конюшни доносилось ржанье.
— Как только крикну, гони коней! — крикнул Алесь.
— На глум? Перебьются же!
— Моя забота.
Спустя несколько минут в загон, словно поток лавы, начала вытекать лошадиная масса.
Удивленные неожиданной, во тьме, свободой, возбужденные кони вначале тихо. А потом громче и громче стали ржать, пока ржанье не превратилось в хаос звуков. Горячие двухлетки носились вокруг табуна, взбрыкивали и хватали храпами друг друга.
И Дуб, словно поняв, что происходит непорядок, заржал тоже, гневно.
Алесь видел, как кони подняли головы на тонких шеях и замерли. Слабый свет молодого месяца мерцал в настороженных глазах.
Время! Загорский медленно тронул Дуба, а за ним, так же медленно, стал выплывать со двора табун — сто восемьдесят голов.
Нельзя было гнать, как этого ни хотелось. Кони могли броситься и разбиться о бревна забора вокруг конюшни.
Оглянулся — последние из табуна миновали ворота. И только теперь подумал, что поспешил и сделал плохо, не оседлав Дуба. Придется ехать охлюпкой, как в ночное.
— Гони за людьми! — крикнул он Павлюку. И поддав пятками в бока Дуба, с места пустил его галопом.
За спиной словно обвалилась земля. Разноголосый грохот разорвал ночь.
Кричать. Все время кричать, чтоб кто не попал под копыта.
— Гей! Ге-ей!
Черта с два услышат. Стрелять изредка надо, вот что.
Столб огня. Грохот. Дуб сбился с ноги, но снова бросился вперед, еще стремительнее.
— Гей! Гей! — Язык огня. — Гей! Табун!
Табун бешено мчался за ним. Нарастающий грохот копыт был неистово грозным.
Прижавшись к спине коня, Алесь гнал и гнал его. Сквозь ночь. Под стеклянный звон в замерзших лужах.
Бросился кто-то в сторону, за дерево, услышав топот. Человек? Зверь? А, все равно! Выстрел! Крик. Цокот копыт.
«Та-та-та, та-та-та» — ритмично раскалывал землю топот.
Кони летели в ночь…
…Ярош Раубич стоял, связанный, перед черным крыльцом дома, немного в стороне от большой галереи. Отблески красного огня плясали по его лицу. Чуга была разорвана на груди, волосы слиплись от пота, на щеке наливался синяк.
Перед ним стояло несколько людей Корчака. Они нашли мало оружия, хотя обыскали уже весь дом. Два или три ружья, саблю. Один из мужиков едва ворочал двумя руками родовую святыню — двуручный меч.
— Что написано? — спросил, рассматривая вязь.
Раубич улыбнулся.
— «Помни: трудно вынимается. Вынул — напои».
— Спасибо, — сказал Корчак. — Мы вынули… Напоим, спасибо.
Черные дремучие глаза Корчака смотрели из-под белой чуприны прямо в глаза Раубича. Но он не знал, что такое взгляд Раубича, который выдерживали единицы, и, чувствуя, что вот-вот сейчас опустит глаза, сказал:
— Поверните его. Пусть покажет, где…
— Боишься меня, бандит, — со спокойной издевкой сказал Раубич.
Кто-то толкнул его.
— Гроб свой толкаешь, собачья кость.
Люди отпрянули. Раубич стоял и смотрел на свой дом, на стеклах которого плясало винно-красное зарево. Казалось, что дом горит изнутри. Дом, в котором он прожил жизнь и возле которого сейчас погибнет.
Страха он не чувствовал. Конец так конец. С того дня, как начал самостоятельно мыслить, обессиливала и угнетала мысль о судьбе родной земли, о том, что счастливы на ней лишь мертвые. Так пускай уж. Хорошо, что никого нет дома. На миг он вспомнил Алеся. Плохо обошлись с хлопцем. Опозорили, оплевали. А хлопец был ничего. Любил его когда-то. И очень, очень любил Михалину. Плохо поступили, плохо.
Ярость душила его. Так попасть! Так по-глупому попасть! Застали врасплох, сняли, словно сонного петуха с насеста. Люди с испугу разбежались. Как глупо кончается жизнь… Все годы страдать из-за рабства родины, готовить заговор, почти подготовить, пустить своих на оброк, ожидать восстания. И вдруг, ничего не увидев, погибнуть. От рук какой-то банды, которая двигалась сюда, потому что он не стерегся. Сюда, а не на настоящих кровопийц.
Запястье Корчака обвивал ремень кистеня. Кистень покачивался. Колючий стальной шар, похожий на шишку дурмана.
— Оружие? — спросил Корчак.
— Не для вас наготовил. Нашли три ружья — хватит от зайцев отстреливаться.
— У тебя сколько голов? — спросил один из лесовиков, низколобый хлопец.
— На одну больше, чем у тебя, — улыбнулся Раубич.
— Сравняем, — сказал Корчак. — Где оружие?
Раубич молчал.
— А ну, тряхни его. Подтяни к огню, — сказал Корчак. И, словно оправдываясь, добавил: — Будет знать, как в кресты стрелять. Сдерните с него чугу.
Чуга легла на связанные руки, как крылья.
— Где?
Ярош молчал. Безволосая, гладкая кожа постепенно краснела от близкого огня.
Низколобый вдруг зашипел. Он держал Раубича за плечо, и волосы на суставах его пальцев начали сворачиваться и дымиться.
— Ч-черт!
Мужик, который только что отбросил в сторону ненужный старый меч, вдруг крикнул:
— Корчак! Побойся бога. Что же ты делаешь, зверюга? Зачем Юстына подбиваешь? Ты же знаешь, он головой тронутый…
Низколобый Юстын непонимающе смотрел на них, тряся рукой в воздухе.
— Замолчи! — зло крикнул Корчак. — Замолчи, Брона!
