Тем не менее он отправился к брату с рассчитанной поспешностью.
Карл стоял, цедя сквозь зубы сигнал «Улюлю!». Войдя в комнату, герцог Алансонский подметил в стеклянных глазах Карла выражение ненависти — выражение, хорошо ему знакомое.
— Ваше величество! Вы звали меня — я здесь, — сказал он. — Что угодно вашему величеству?
— Мне угодно сказать вам, мой добрый брат, что, дабы вознаградить вас за ту большую дружбу, какую вы питаете ко мне, я решил сделать для вас сегодня то, что всего угоднее вам.
— Мне?
— Да, вам. Поищите у себя в памяти нечто такое, о чем вы мечтали последнее время, но не смели просить меня и что теперь я сам дарю вам.
— Государь! Я клянусь моему брату, — сказал Франсуа, — что желаю только одного — на долгие годы доброго здоровья королю.
— В таком случае вы должны быть довольны, Алансон: недомогание, которое я чувствовал во время приезда поляков, теперь прошло. Благодаря Анрио я спасся от разъяренного кабана, который чуть не вспорол мне живот, и теперь не завидую самому здоровому человеку в моем королевстве. Значит, вы не окажетесь плохим братом, если пожелаете мне чего-нибудь другого, кроме здоровья на долгие годы, — я и так вполне здоров.
— Я ничего не хотел, государь.
— Нет, нет, Франсуа, — начиная сердиться, возразил Карл, — вы хотели наваррскую корону, насчет которой у вас был сговор с Анрио и с де Myи: с первым — чтобы он от нее отказался, со вторым — чтобы он помог вам ее получить. И что же? Анрио от нее отказывается, а де Муи передал мне вашу просьбу, и эта корона, которой вы домогаетесь…
— Что же? — дрожащим голосом спросил герцог Алансонский.
— А то, черт побери, что она ваша!
Герцог Алансонский побледнел; кровь внезапно прилила к сердцу, едва не разорвав его, затем отхлынула к конечностям, а на щеках вспыхнул яркий румянец: при создавшихся обстоятельствах милость, которую оказывал ему король, привела его в отчаяние.
— Но, государь, — заговорил он, дрожа от волнения и тщетно стараясь овладеть собой, — я ничего не хотел, а главное, не просил ничего подобного.
— Возможно, — ответил Карл, — вы очень скромны, брат мой, но другие желали и просили за вас.
— Государь, клянусь Богом, я никогда…
— Не оскорбляйте Бога такими клятвами.
— Государь! Но это значит, что вы отправляете меня в изгнание?
— Вы называете это изгнанием, Франсуа? Черт возьми! На вас не угодишь… Уж не надеетесь ли вы на что-нибудь лучшее?
Герцог Алансонский закусил губу от отчаяния.
— Ей-Богу, Франсуа, — с напускным добродушием продолжал Карл, — я и не знал, что вы так популярны, в особенности — у гугенотов! Но они требуют вас, и я должен признаться, что ошибался. Впрочем, я не мог бы желать ничего лучшего, чем иметь своего человека, родного брата, который меня любит и не способен меня предать, во главе партии, воевавшей с нами тридцать лет! Это умиротворит всех, как по волшебству, не говоря уж о том, что в нашей семье будет три короля. Один бедняга Анрио останется ничем — только моим другом. Но он не честолюбив, и уж он-то примет это звание, которого не домогается никто.
— Государь! Вы ошибаетесь, я домогаюсь этого звания… и у кого же больше на него прав? Генрих — всего-навсего ваш зять, он породнился с вами благодаря своему браку, я же ваш брат по крови, а главное — по сердцу… Государь, умоляю вас, оставьте меня при себе!
— Нет, нет, Франсуа, — сказал Карл, — это значило бы сделать вас несчастным.
— Почему же?
— По тысяче причин.
— Но подумайте, государь: разве вы найдете такого верного товарища, как я? С детства я не разлучался с вашим величеством.
— Знаю, знаю! Иногда мне даже хотелось, чтобы вы были подальше от меня.
— Что вы хотите этим сказать, ваше величество?
— Ничего, ничего… это я так… А какая там охота! Завидую вам, Франсуа! Вы только подумайте — в этих дьявольских горах охотятся на медведей, как на кабана! Вы будете присылать нам самые красивые шкуры. Вы знаете, там на медведей охотятся с одним кинжалом: зверя выжидают, затем дразнят, разъяряют; он идет прямо на охотника, в четырех шагах от него поднимается на задние лапы — и вот тогда ему вонзают кинжал в сердце, как сделал Генрих с кабаном на последней охоте. Это опасно, но вы храбрец, Франсуа, и эта опасность доставит вам истинное наслаждение.
— Ах, ваше величество, вы только усугубляете мою печаль: ведь я больше не буду охотиться вместе с вами.
— Тем лучше, тысяча чертей и одна ведьма! — сказал король. — Наши совместные охоты не идут на пользу ни мне, ни вам.
— Что вы хотите сказать, государь?
— Я хочу сказать, что охота со мной доставляет вам такое удовольствие и так вас волнует, что вы, олицетворенная меткость, вы, попадая из незнакомой аркебузы в сороку на сто шагов, на последней охоте, когда мы охотились вместе, из вашей собственной аркебузы, из аркебузы, вам хорошо знакомой, промахнулись по кабану на двадцать шагов и вместо него перебили ногу лучшей моей лошади. Смерть дьяволу! Знаете, Франсуа, тут есть над чем задуматься!
— Государь! Простите мое волнение, — побледнев, как мертвец, возопил герцог Алансонский.
— Ну да, волнение, я это прекрасно понимаю, — продолжал Карл, — и именно потому, что я знаю истинную цену этому волнению, я и говорю вам: поверьте мне, Франсуа, нам лучше охотиться подальше друг от друга, особливо при такого рода волнении. Подумайте об этом, брат мой, но не в моем присутствии, — я вижу, что мое присутствие вас смущает, — а когда вы будете одни, и вы убедитесь, что у меня есть все основания опасаться, как бы на следующей охоте вас снова не охватило волнение; ведь ни от чего не чешутся так руки, как от волнения, и тогда вместо лошади вы убьете всадника, а вместо зверя — короля. Черт побери! Пуля повыше, пуля пониже — глядь, лицо правительства сразу изменилось; ведь в нашей семье есть тому пример. Когда Монтгомери убил нашего отца Генриха Второго[72], случайно или, быть может, от волнения, один удар его копья вознес нашего брата Франциска Второго на престол, а нашего отца Генриха унес в аббатство Сен-Дени[73]. Богу надо так мало, чтобы сотворить многое!
Герцог чувствовал, что по лбу у него заструился пот от этого удара, столь же грозного, сколь и непредвиденного.
Невозможно было яснее, чем король, высказать брату, что он все понял. Окутывая свой гнев покрывалом шутки, Карл был, пожалуй, куда страшнее, чем если бы он дал свободно вылиться наружу той клокочущей лаве ненависти, которая сжигала его душу, и месть его, казалось, была соразмерна с его злобой. По мере того, как один все сильнее ожесточался, другой становился все величественнее. В первый раз герцог Алансонский почувствовал угрызения совести, вернее — сожаление о том, что задуманное преступление не удалось.
