Мадам Ольсен кивнула.
— Но живот у меня никогда так не торчал. Я немножко подбирала его.
Фру Лаигхольм с гордостью взглянула на нее:
— Я свое бремя несу прямо перед собой. Это и моему мужу больше нравится. И всего здоровее так — и для матери и для ребенка. Ему тогда больше места. А по-вашему как, фру Хансен?
Дитте не знала, что ей ответить.
— Кстати, послушайте, мне бы хотелось пригласить вас к себе, пока я буду лежать. Вы такая ловкая, за все так умело беретесь. У вас было много детей?
— Я с детских лет нянчилась с ребятишками, — ответила Дитте, смущенная и обрадованная такой похвалой и вниманием.
— А мы рады, что у нас нет детей, — сказала булочница. — Хоть этой-то заботы нет, — чем и как прокормить их! И без того туго приходится.
— Да, вы ведь скоро закрываетесь? Неужто правда, дела так плохи? Нам очень грустно расстаться с вами!
— Да вот, мы бились пятнадцать лет и ничего не нажили. Муж мой хочет пойти в пекаря… По крайней мере, каждую неделю будет жалованье получать.
Дитте держалась в сторонке, — ужасно неловко просить в долг при людях. Понемногу все разошлись, и тогда она подошла со своей просьбой.
— Стало быть, записать, — сказала булочница. — Я уж давно догадалась, глядя на вас. Знаешь ведь своих покупателей. Да, за вами уже есть должок!
— Только до субботы, — попросила Дитте. — Я сдам заказ и расплачусь за все сразу.
— Вообще-то мы больше не отпускаем в долг, — нам не по средствам. Но вам трудно отказать, вы сами такая отзывчивая на каждую нужду. И покупаете только простой хлеб, когда сидите без денег. Большинство же думает: раз в долг, так можно и сладенького. Это ведь большая разница.
Дитте, веселая, с легким сердцем, побежала домой с хлебом. Но в воротах столкнулась со сборщиком взносов за машину, и сердце ее так и упало.
— Я был у вас, — сказал он.
— Ах, у меня сегодня нет денег, — сказала Дитте, едва переводя дух. — Нельзя ли подождать до субботы, — тогда я все заплачу.
— Хорошо, — сказал он. — Но опасно запускать платежи, помните! — Он стоял и посмеивался над ее испугом. — Ну, ну, мы ведь не людоеды! — прибавил он, пряча квитанцию обратно в бумажник.
Как она, однако, перепугалась! Ноги дрожали и положительно подкашивались под ней, когда она подымалась по темной лестнице флигеля.
Старуха Расмуссен уже приготовила кофе Он стоял на печурке, распространяя чудесный аромат. Малютке Георг сидел у нее на коленях, а двое других ребят слушали сказку, стоя возле старухи и жадно глядя ей в рот. Он особенно притягивал к себе их внимание, — ни одного зуба и полон самых чудесных сказок!
Дитте сразу бросилась к швейной машине и погладила ее, словно не веря своим глазам, что она еще тут.
— Да, он сейчас только заходил сюда, сборщик, — сказала старухаРасмуссен. — Но пока он еще очень милостив.
— Я встретила его в воротах и так перепугалась, что едва на ногах устояла. Но я получила отсрочку, как и в прошлый раз. А в субботу, стало быть, необходимо выложить денежки — откуда хочешь бери.
Старуха кивнула с таким видом, как будто об этом только и думала все время.
— Сколько ты уже выплатила за машину?
— Пятьдесят крон, бабушка! — с гордостью ответила Дитте и ласково провела рукой по машине.
— Так будь спокойна, еще слишком рано отбирать ее у тебя. Они выпускают когти, когда большая часть суммы уже выплачена. Пока им просто не выгодно отбирать. Но берегись!.. Знаю я этих продавцов в рассрочку. Они, может быть, нарочно прикидываются такими добродушными, чтобы успокоить тебя. Это как кошка играет с мышкой: вдруг возьмет да и цапнет.
Старуха пуще всего на свете боялась этих «рассрочек». Но Дитте не принимала ее слова всерьез.
— Вы всегда так мрачно смотрите на все, бабушка! — сказала она, обняв старуху за шею.
— Ну, ну, увидим, — отозвалась та.
— Но куда же запропастился дядя Карл? Кофе остынет ведь. Сбегайте-ка за ним, дети! — сказала Дитте, но в эту минуту Карл сам вернулся.
— Тряпичника нет дома, и даже тряпья в его углу не оказалось.
— Должно быть, управляющий вышвырнул его, — предположила Дитте. — Наверное, у него, бедняги, не было денег.
— Я думал, что ему отвели этот угол даром.
— Даром-то даром, только надо было задабривать управляющего.
— Можно нам пойти поиграть во дворе? — спросили дети, когда поели.
— Нет, очень уж там воздух плохой. Я вот приберу в комнате и прогуляюсь с вами. Пойдем в Королевский сад… Нет, впрочем, мне некогда. Но пусть бабушка возьмет вас с собой, когда понесет мою работу.
Дитте вспомнила, что ей надо еще сделать кое-что, пока не принесли новый заказ.
— А в Королевском саду воздух не плохой? — спросили дети.
— Нет, там воздух свежий, приятный.
— Почему же он здесь, у нас, такой плохой?
Этого Дитте толком не знала и ответила:
— Потому что мы бедняки.
Малыши ничего не поняли и обратились к старухе:
— И тут тоже черт виноват?
— Разумеется, черт, — убежденно ответила старуха. — Когда ему больше не на что было наложить лапу, он захотел, чтобы господь позволил ему накрыть всю землю стеклянным колпаком. Пусть-де люди покупают себе воздух, как и все прочее. «А то с какой же стати они дышат задаром? Это неправильно», — сказал он. К тому же, у него остался еще один сын, которому нечем было торговать; все другие были уже хорошо пристроены. Но господь не согласился. «Только один воздух бедняки и получают даром», — сказал он. Тогда черт начал дуть и сдунул весь плохой воздух в кварталы бедняков. «Пусть дышат даром», — сказал он. И на это уж господу нечего было возразить.
— Охота говорить детям такие глупости, — сказала Дитте, принимаясь вертеть колесо машины.
— Что ж, коли не уродилась умнее, — ответила старуха обиженно. — Да и больно стара я, видно, чтобы вообще разговаривать.
Она ушла к себе, и дети за нею, притворив за собою дверь. Тогда никто не будет вмешиваться в их разговоры и называть их глупостями. Они-то знали, кому верить, коли на то пошло.
XII
СОЛИДНЫЙ ЮТЛАНДЕЦ
Поздравитель умер. Из больницы приходили к Дитте справляться, не оставил ли он после себя какого-нибудь имущества на покрытие расходов по его лечению и похоронам. Пачка залоговых квитанций — и только! А они ни к чему. Дитте хотела пойти на похороны, но не могла узнать, когда они состоятся. Раз некому было похоронить его на свой счет, его попросту свалили в яму. Он был беспокойным жильцом, но все-таки как-то странно и жалко было, что его нет и не будет больше. При всей своей напускной грубости он был просто большим ребенком.
Но горевать, а тем более оплакивать мертвых, не приходилось, — не такое было время. Коли взвесить все, так умершие оказывались счастливее живых — были по крайней мере пристроены. И по причине ли холодов или страшной нужды только в бедных кварталах смертность в этом году была необыкновенно велика. Так утверждала старуха Расмуссен и до некоторой степени была права.
Однажды утром нашли мертвым и Червонную Бороду: он замерз в своей норе, за каморкой старухи Расмуссен. Днем пришла полиция и взяла его труп вместе со сказочным матрацем. В участке матрац распотрошили, но медных монет в нем не нашли, — стало быть, и это был вздор! Старуха Расмуссен так и думала. Зато матрац оказался набитым длинными волосами, — чего доброго, волосами прежних возлюбленных Червонной Бороды. Ходили такие рассказы в былое время, что он обстригал волосы тем женщинам, с которыми жил. Верно, одна из них в свою очередь и обстригла ему бороду — из мести!.. Как бы то ни было, теперь он умер, и крысы успели заняться им, прежде чем его нашли.
В главное здание тоже как-то раз нагрянула полиция — к миссионеру, обследовать положение ребенка. Видно, кто-нибудь донес. Ребенка нашли в плачевном виде, исхудалым и замученным, и взяли в больницу. При этом обнаружилось, что миссионер с женой вовсе не были родителями ребенка; он был приемыш, за которого им заплатили раз навсегда. Ну, хоть это мучение кончилось. Дитте вздохнула свободнее. Неумолчный плач ребенка надрывал сердце и в то же время мало-помалу ожесточал: оно уже переставало отзываться на чужие слезы.
Но, как говаривала старуха Расмуссен, стоит судьбе развязать свой мешок, — из него так и посыплется одно за другим, без конца. Не успели затворить дверь за одним вестником печали, как на пороге стоял новый!
В тот же самый день, когда утром отобрали ребенка у миссионера, подручный булочника вышел после обеда во двор мыть крытую тележку, в которой развозил булки и хлеб на дом покупателям и по ларькам. И, как всегда, залюбоваться было можно — как он моет. Лэборг держал свою тележку в большой чистоте. Да и сам был такой опрятный и щеголеватый! И трезвый. Недаром девушки-служанки из главного здания все время торчали около кухонных окон. В самом деле, на Лэборге особенно приятно было остановить взор, — когда кругом все было так безрадостно. Говорил он громко, протяжно и с раскатистым «р». Он ведь был родом из Ютландии, из тех бедных мест, где люди с детства приучались глядеть в оба и быть скопидомами. Он был сыном хуторянина, и у него водились деньжонки, хотя жалованье он получал маленькое. Но, конечно, выручали «чаевые».
