пересечении Восемьдесят четвертой улицы и Риверсайд Сайд-драйв. Обставила она ее в несколько эксцентричном стиле, в котором было что-то от исторических интерьеров сериала «Театр шедевров» и английского загородного дома.
Мама много раз повторяла мне, что небольшая вторая спальня в ее доме предназначена мне. Ей казалось оскорбительным мое настойчивое желание останавливаться у Дункана. Как-то раз, когда мы ужинали с мамой и ее новым кавалером Джерри, довольно эпатажным театральным продюсером, мама начала было привычно причитать на тему «моя единственная дочь отвергает меня». Джерри — пожилой человек с редеющими крашеными черными волосами, в блестящем черном костюме-тройке (он питал к ним страсть) и клетчатом галстуке с виндзорским узлом — заметил:
— Полно, Бренда, ты же понимаешь, что этой юной леди требуется своя территория. Которой, кстати, у тебя самой никогда не было, судя по твоим рассказам о твоей матушке. Фактически старушка оставила тебя наконец в покое только единожды, когда ей хватило здравого смысла умереть. Конечно, тебе хочется показать Элис, какая ты классная и успешная дамочка, но не закапывай ее в то же дерьмо, в котором тебя саму чуть не схоронила твоя собственная мать.
Ай да Джерри! Я простила ему даже то, что он назвал мою мать дамочкой (хотя феминистка во мне и сочла это выражением устаревшим, уж очень в духе 1950-х). С другой стороны, Джерри было порядком за шестьдесят, а это означало, что родился он, когда бушевала Первая мировая война, а тридцать лет спустя пехотинцем участвовал в штурме Омаха-Бич в день «Д»[116]. Он был убежденным демократом, который, даже когда позиции Картера начали рушиться, продолжал уверять всех, что остается на стороне нашего благородного и высоконравственного президента и всех либеральных идей, которые тот поддерживал. За это я волей-неволей прощала Джерри манеры, как у персонажа Дэймона Раньона[117], и тарахтящую скороговорку бродвейского проныры невысокого полета. Его способность обуздывать мамины перехлесты мне также чрезвычайно импонировала.
Папа, надо сказать, терпеть Джерри не мог.
— Ну и видок у этого типа — что-то среднее между придурком-раввином и скользким адвокатишкой, из тех, кому звонят, когда сосед наверху оставил кран открытым и с потолка на кровать льется Ниагара.
— Со мной он очень мил, — возразила я.
— Это чем же он мил? Тем, что достал тебе билеты в партер на «Кордебалет»[118] и несколько раз сводил поужинать в «Сарди»[119]?
— Потому что он знает, как укротить маму.
— Эту сумасшедшую никому не приручить.
— Кажется, Джерри нашел способ.
Папа посмотрел на меня так, будто я плюнула ему в лицо. Отвернулся, жестом велел официанту принести ему еще виски с содовой.
— Ну, валяй, распиши мне теперь, какой она стала богачкой.
— Не уверена, что мама считает себя богачкой.
— Согласен, это клиенты у нее богатые.
— Мой друг Хоуи только что с маминой помощью купил квартиру в Челси, а его богатым не назовешь.
— Это тот пидор, что ли?
— Не называй его так, папа.
— Я сказал что-то, чего ты не знала? Нет, ты вспомни, когда мы с тобой последний раз ужинали в городе, а он за тобой заехал — куда-то вы потом вместе собирались, — и он как начал за столом болтать со мной запанибрата, мне так и показалось, что этот гребаный Крошка Тим меня закадрить пытается.
— Господи, папа, ну зачем ты говоришь такие вещи?
— Потому что это, блин, правда.
— Твоя правда, твое незнание, твои сальные шуточки.
— Мне кажется, вы забываетесь, барышня.
— Я не твоя барышня. Я ничья барышня, и я серьезно протестую, потому что…
— Что? Тебя так уж бесит, что после нескольких глотков отец немного распустил язык? Ты желаешь якшаться с гомосексуалами — вот, пожалуйста, я употребил правильное слово… Да кто бы возражал!
— Ты до сих пор переживаешь, да? Чувствуешь себя обездоленным?
— Вот зачем я оплатил твое отличное образование… чтобы ты бросалась длинными заковыристыми словечками типа «обездоленный»
— Ты платил за мое образование, чтобы я научилась отличать достоинство от хамства… гм… вот еще два важных слова, над которыми стоит поразмыслить. А теперь, если не возражаешь, я пойду… Мне действительно надоели твои…
Но, когда я вскочила, папа удержал меня за руку:
— Прошу, не уходи… пожалуйста, не оставляй меня…
— Так не вынуждай меня убегать.
— Прости. Мне жаль. Я о многом сожалею…
Отец опустил голову. И заплакал. Разумеется, я села на место, придвинула стул поближе к нему. Папа продолжал сжимать мою руку.
— Я говнюк, — просипел он. — Полный мудак, я все испортил, все погубил. И с мамой твоей все время лажал. Вот теперь она и отыгрывается.
Я подвинула к отцу его виски с содовой. Успокаиваясь, папа сделал большой глоток.
— Вообще-то, я мало что об этом знаю, — сказала я, — но ведь трудно же, наверное, хранить верность, если вы постоянно собачитесь друг с другом…
Папа озадаченно посмотрел на меня:
— Это с каких же пор у тебя появился такой прогрессивный взгляд на это все?
— Я знаю одно — когда речь заходит о любви, то всегда все непросто и ничего нельзя понять.
Тут папа залпом допил остатки своего виски и сообщил, что его только что уволили с работы.
— Точнее, никто меня не увольнял, ничего такого. Президент компании, Мортимер Гордон, этот тупой жирный ублюдок, на прошлой неделе вызвал меня в свой кабинет и объявил, что моя работа в Чили закончена. Шахта заработала, приватизация завершена, и им теперь, видишь ли, нужен «молодой парнишка на побегушках, легкий на подъем». Мне он предложил стать первым вице-президентом компании по внутренним операциям — притворство, красивая обертка, — чтобы под этим предлогом перевести меня на кабинетную работу. Я спросил, на что можно рассчитывать, если я решу покинуть компанию сейчас: акции, облигации, выплаты — золотой парашют и прочее дерьмо в этом духе… Он пообещал мне годовую зарплату, шестьдесят тысяч долларов, и больше ни цента. Двадцать лет я отдал этой компании, и за всю ту прибыль, за всю пользу, которую я им принес, они готовы расщедриться на этакую сумму: три куска за каждый год. Я, понятно, вышел из себя, наорал на этого рыхлого жирдяя, сказал, что требую большего. Он сразу же: о’кей, сто тысяч и год медстраховки — и меня тут же вытурили под зад коленом.
— Как ты себя чувствуешь?
— Как брошенка. Вчера позвонил твоей маме, рассказал ей, что случилось. Она дала понять, что не будет претендовать на свою законную долю в доме, да и вообще ни на что. Фактически она вообще не хочет иметь со мной ничего общего. И
