это еще больше помогло мне почувствовать свою никчемность.
Надо отдать папе должное, не прошло и месяца, как он нашел новую руководящую должность — возглавил торговое подразделение компании, специализирующейся на сырьевых товарах. Его назначили первым вице-президентом. Мне он сказал, что будет зарабатывать те же деньги, что и раньше, «но с большими возможностями в смысле участия в прибылях». Он переехал в город, в съемную квартиру с одной спальней в Тюдор-Сити, старом, постройки 1920-х годов, жилом комплексе на восточном конце Сорок второй улицы. Наш семейный дом отец продал. Избавился от всей обстановки. И предложил своим троим детям взять из того места, которое мы когда-то называли своим домом, все, что только захотим. Питер и Адам забрали кое-какие нужные вещи — гитары, лыжи, набор гантелей (Адам), книги (Питер). Но я попросила только его фотографию в форме морского пехотинца и еще одну — моего деда по материнской линии, который был солдатом во Фландрии во время Первой мировой войны. Еще я унесла с собой фотографию мамы, когда она, вчерашняя выпускница колледжа, работала на канале Эн-би-си. Рядом с допотопной телекамерой и с блокнотом в руке мама выглядела воплощенным идеалом начала пятидесятых — миловидная, сдержанная, но полная скрытой сексуальности. Больше ничего мне не было нужно — кроме, пожалуй, еще нескольких тетрадей, школьных сочинений, да тех немногих дисков из моей коллекции, которые я не успела увезти с собой в Вермонт. За дом папа получил чуть больше ста тысяч. «Гудвилл Индастриз», благотворительная организация, вынесла из него все. В субботу мы с Адамом на его машине подъехали в опустевший дом. Папа собрал свою одежду, упаковал памятные вещицы: почетное удостоверение об увольнении из армии, диплом о высшем образовании, наши детские фотографии — и загрузил все это в машину Адама. Адам согласился перевезти папу, и не кто иной, как Адам, с мокрыми от слез глазами смотрел, как грубоватые носильщики из «Гудвилл Индастриз» вынесли остатки нашей мебели, оставив нас в пустых стенах. Теперь ничто не напоминало нам наш дом.
— Как легко можно все разрушить, а? Не успел оглянуться — и нет ничего, — с горечью сказал Адам, когда фургоны исчезли вдалеке.
— Если бы ты бывал на войне, то бы удивился, насколько это верно… ясно как белый день, — усмехнулся папа.
— Но там тебе было бы еще хреновее, — хмыкнула я.
— Хочешь сказать, что мне хреново? — спросил папа.
— А то, — сказала я.
Я съездила с папой и Адамом в город, помогла распаковаться и устроиться на новом месте. Квартира не вызвала у меня особого восторга. Но папа есть папа — видно, убедил себя, что сделка выгодная, и решил не обращать внимания на некоторые «мелочи»: квартира была на третьем этаже, а окна выходили в узкий переулок, а значит, солнечного света практически не было, к тому же обстановка в ней не обновлялась, похоже, со времен второго президентства Эйзенхауэра. Кроме допотопной кухни и заплесневелой ванной, здесь имелась коллекция древней унылой мебели, и мы с Адамом переглянулись, удивленные тем, какого черта папа не взял с собой хотя бы диван, кровать и стол.
Впрочем, папа нам ответил, не дожидаясь вопроса:
— Да-да, я понимаю, можно было бы притащить на эту свалку весь наш старый скарб. Но это означало бы всегда жить с этими напоминаниями о том, как оно все было.
— А как оно все было, пап? — спросила я.
Он скривил кислую гримасу: ты правда думаешь, что я стану отвечать?
Устроившись, папа приступил к новой работе и в первую же неделю совершил настоящий переворот на бирже, сыграв на падении цинковых акций. Вскоре он обзавелся и новой девушкой, Ширли, тридцатисемилетней разведенной секретаршей из его торговой компании. Детей она не хотела, и очень хорошо. И что меня больше всего тронуло в Ширли, так это ее забота о моем отце и то, как чутко она улавливала его настроение и умела подавлять приступы раздражительности.
Я не раз говорила папе, что считаю Ширли «удачным приобретением». Он с этим соглашался, но все-таки так и не смог до конца примириться с тем, что от него ушла мама. К этому горькому чувству примешивалась и ревность — мучительной была сама мысль о том, что его жена спит с другими мужиками, да еще и зарабатывает большие деньги. Но по чему папа так тосковал? По взаимным нападкам? Вечным разговорам на повышенных тонах? Ощущению глубокой неудовлетворенности?
Папа никогда не выяснял, зачем я по два раза в месяц, через выходные, таскаюсь в Нью-Йорк. Он понимал, конечно, что у меня кто-то есть, но не желал знать никаких подробностей — мне кажется, он гнал от себя подспудно неприятную мысль, что я могу заниматься с кем-нибудь сексом. Таким образом, мои отношения с Тоби оставались в секрете — папа сам хотел, чтобы так было. И меня это тоже устраивало.
Тоби… Были моменты, когда в его объятиях, в разгар любовных ласк, мне казалось, что я отдаюсь ему целиком, всем сердцем. Тогда я реально чувствовала глубокую связь с ним, мы были будто созданы друг для друга. Тоби и сам намекал на подобные чувства, особенно после того, как Эмме приелись его гамлетовские монологи на тему их совместного будущего. Как-то в понедельник утром, придя на работу, Тоби обнаружил письмо, где Эмма сообщала, что между ними все кончено, так как на днях в Хэмптоне она познакомилась с мужчиной, крупным финансовым менеджером, и полюбила с первого взгляда (как она писала, это был «un coup de foudre»[120]).
Это было в конце лета 1980 года, примерно в то же время, когда начали сбываться невозможные, как нам казалось, прогнозы: все шло к тому, что следующим президентом Соединенных Штатов станет Рональд Рейган. После блеклого и анемичного съезда Демократической партии, после экономических прогнозов, показывающих, что экономический кризис продолжается, а наши граждане все еще оставались заложниками в Тегеране, президент Картер был обречен.
В глубине души мне было наплевать на то, что он проиграл этому выскочке и карьеристу. Не потому ли, что во мне тогда росла уверенность, что наши отношения с Тоби могут перерасти в нечто стабильное? Тем более что я решилась наконец покончить с Вермонтом и сразу после Дня труда устроилась редактором в солидное литературное издательство.
Начало этим серьезным жизненным переменам положил Хоуи, когда пригласил меня в очередной приезд в город на ланч с Джеком Корнеллом, ведущим редактором издательства «Фаулер, Ньюмен и Каплан» и одним из приятелей Хоуи по Файер-Айленду. Джек, мужчина лет сорока,
