Пред Леоновым стояла другая задача: отбить русский лес от хватких и цепких рук людей злых и неумных. В романе всё работает на эту цель. В итоге лесу Леонов помог, но книгу, как чтение для читателя, а не для исследователя, едва ли не загубил.
Памятуя о том, что с конца 1980-х Леонов, на удивление крепкий ещё старик, имел возможность в течение добрых восьми лет переправить свои романы с учётом нескольких ставших очевидными истин, можно было бы удивляться, отчего он это не сделал со всеми своими книгами.
Но, перечитывая их спокойно и беспристрастно, понимаешь, что, скажем, «Соть» и «Дорогу на Океан» править было вовсе незачем: Леонов там сказал почти всё, что хотел и как хотел. Если и были там ошибки — то предельно честные, которые в конечном итоге ценнее всякого задним числом привнесённого прозрения. А вот «Русский лес» править не имело смысла — его нужно было бы переписывать заново, с чистого листа, меняя каждую судьбу, ломая весь сюжет и всю стилистику. И Леонов это знал.
Вместе с тем глупо было бы говорить, что «Русский лес» вовсе лишён художественной силы.
В романе, как всегда, содержится большое количество умышленных недоговорённостей, разветвлённых отсылок к религиозной и светской литературе, соцреализму откровенно несвойственных; хотя и традиционные поминания учения Маркса и Энгельса тоже есть, как без них.
Архитектоника романа выполнена очень любопытно: несколько десятков героев действуют в течение сорока лет — и выглядит это почти органично; впрочем, наличествует ряд слишком уж литературных перекрестий в судьбах персонажей и маловозможных на огромных просторах страны встреч тех героев, которым встретиться надлежит; но этот недостаток присущ вообще всем русским классическим эпопеям XX века от «Жизни Клима Самгина» и «Хождения по мукам» до совсем уже в этом смысле карикатурного «Доктора Живаго».
Леоновская афористичность, леоновские пейзажи, леоновская манера письма часто завораживают, несмотря, опять же, на возникающее порой лёгкое отчуждение от очевидных — то здесь, то там — плакатных советских мазков и от нарочито сложной и преисполненной излишней патетики речи почти всех героев. Но это, надо сказать, вообще свойственно ранней и поздней леоновской прозе. Только ранняя его проза строилась по образцу сказа — и в сказах такие речевые характеристики персонажей вполне традиционны; а поздняя тяготеет к народному эпосу, также допускающему сходную, «высокую» манеру изъяснения героев. (В «Белой ночи», «Дороге на Океан» или в довоенных пьесах леоновские герои изъяснялись вполне, что называется, по-человечески.)
Зато Леонов, заметим мимолётно, одарил в «Русском лесе» авторов кинокартины «Летят журавли» волшебным названием фильма и самой метафорой в этом названии заключённой. То ли режиссёр Михаил Эскалаторов, то ли автор сценария фильма Виктор Розов, читая «Русский лес», заметили, как раненый боец в романе Леонова бессознательно повторяет слова про летящих журавлей — и читатель понимает, что птицы в небе были последним, что он увидел на свете. Пролетающих журавлей, как мы помним, видит и смертельно раненный герой фильма.
Затем Леонов употребляет в разговоре о любви словосочетание «обыкновенное чудо» — и оно впоследствии послужит названием для одноимённой пьесы Евгения Аварца.
Вихров и Грацианский
Один из самых интересных конфликтов в романе — взаимоотношения двух главных героев: Ивана Вихрову и его антагониста Александра Грацианского.
Вихров — автор многих работ о судьбе русского леса, истинный патриот России и при этом большевик в очень малой степени — сам поясняет своему товарищу, большому партийцу, что шёл к революции «лесом»: своими, путаными путями.
Грацианский — личность почти омерзительная, паразитирующая на Вихрову за счёт своей ортодоксальной, крикливой, яростной левизны (и слово «левизна» в отношении Грацианского в романе несколько раз звучит). Он — никакой учёный, зато яростный и признанный полемист, неустанно и жёстко бьющий Вихрову в своих статьях. Вихров болеет об исчезающем лесе, а Грацианский обвиняет коллегу в том, что деревья ему дороже великих социалистических строек, которым, понятное дело, древесина крайне необходима.
Далее Грацианский копает ещё глубже, говоря о том, что революции, как кипящей лаве, не должно останавливаться никогда — иначе её саму ждут печальные последствия.
Вихрова Леонов рисует, естественно, не только с лесоведов, но и с себя: мало ли его, русского писателя, прорабатывали и терзали ортодоксальные «левые».
Прообразом Грацианского послужили тоже не ортодоксы лесоводчества, а несколько литературных деятелей. Во-первых, мы назовём печально известное имя Павла Ивановича Лебедева-Полянского, с октября 1922-го по июль 1931-го занимавшего должность заведующего Главлитом. Это он ввёл традицию контроля над радиовещанием, инициировал изъятие из книжного рынка и библиотек «вредной» литературы, организовал идеологически-политический анализ выходящей литературы и т. д. и т. п. Лебедев-Полянский подарил Грацианскому одну своеобразную свою привычку: подбривать лоб, чтобы он казался выше… «Сологубовский тип» — так определял Леонов Лебедева-Полянского.
Помимо того, в фамилии Грацианского отдалённо угадываются авторы нескольких пасквилей на Леонова, — скажем, последнего по времени выхода, сочинили который В. Городинский и Я. Варшавский. Подобно Михаилу Булгакову в «Мастере и Маргарите», Леонов не преминул поддеть коготком своих цепких и языкастых недоброжелателей. Только если у Булгакова критики подвергаются разнообразным надругательствам, свершаемым нечистой силой, то Леонов обходится помощью Поли Вихровой, дочери лесовода, выливающей чернильницу на голову Грацианскому. О, с каким бы наслаждением Леонов сам опорожнил бы чернильницу над головами иных своих критиков!
«Кто давал право Грацианскому, — вопрошает один из героев „Русского леса“, — на острейшие политические обвинения, какие могут быть предъявлены лишь соответствующими статьями советских законов… да и то после обстоятельного расследования?..»
Этот вопрос сам Леонов мог не раз риторически обращать ко всем городинским и варшавским, в самые дурные времена обвинявшим писателя то в «троцкизме», то в «очернительстве», то в «клеветничестве», то в иных, в прямом смысле для того времени смертных грехах.
Вихрову (как чуть ранее белогвардейцу Протоклитову) Леонов дарит одно из явных своих детских воспоминаний: маленький Ваня, как Лёна когда-то, несёт на похоронах икону, один, впереди провожающих усопшего.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
