Врач не спускал жадных глаз с Шурика. И в темных его глазах, как и в глазах Лигуши, тоже что‑то угадывалось, угадывалось…
— Сам смотри. Анечка убивала Лигушу под вечер. Под “КамАЗ” Лигуша попал под вечер. Костя–Пуза стрелял в Лигушу вечером. Вечер — вот лучшее время для исполнения затаенных желаний!
— А если Лигуша… Снова вернется?
— Общественность против, — быстро возразил Врач.
— Плевал Лигуша на общественность! — возразил Шурик, с содроганием вспоминая комнату, украшенную страшными матовыми, как бы бумажными фонарями осиных гнезд. — Ты хоть знаешь, что у него в комнате под потолком сотня осиных гнезд? Там ничего нет, кроме них.
— Да хоть термитники! — Врач удовлетворенно потер руки. — Тебя ведь мучит не это.
И нагнулся над столом, сверху вниз в упор глядя на Шурика:
— Я ведь уже говорил: функция Лигуши — быть убитым.
Глава VI. “ЧТО ДЕЛАТЬ, ИВАН? ЧТО ДЕЛАТЬ?..”
Село Китат. 12 августа 1925 года
Крест с храма рвали толпой.
Навязали веревок, первым навалился председатель ленкоммуны Хватов, густо дыша сивухой, заухал, как сыч. Ульян и Мишка Стрельниковы, особо верные, всегда стоявшие за народ, тоже вцепились в лямку:
— Пошла!
Тихо подвывали бабы, толпясь в стороне, детишки испуганно цеплялись за длинные юбки мамок. Несколько единоличников, не вошедших в коммуну, бога боящихся при любых властях, при советской особенно, прятались за ближними заплотами. Отдельно от них Марк Шебутнов незаметно быстро крестился. Он совсем было собрался в коммуну, даже выпивал с братьями Стрельниковыми, однако снятие креста его испугало. Посмотреть надо, бормотал он про себя. Это дело такое. Посмотреть, обождать, вот что выйдет?
Крест раскачали. Посыпались кирпичи. Один, ударившись о сухую, прокаленную зноем землю, откатился далеко, под самый заплот, под самые ноги Марка. Это указание мне, знак некий, испуганно подумал Шебутнов. Что‑то его впрямь томило. И не уханье членов ленкоммуны, и даже не страх перед всевышним, а что‑то еще — неверное, неопределимое, невнятное.
Даже и не знаю что, подумал он с томлением. Ну, как перед болезнью.
И случайно заметил странный блеск подкатившегося под ноги кирпича.
Медный, что ли? И кирпич ли?
Быстро оглянувшись, толпа как раз отчаянно ахнула, глядя на покосившийся крест, Марк наклонился. Да совсем не кирпич… Шкатулка… Не медная, по тяжести бери выше…
От одной этой мысли — а вдруг из золота? — сердце Марка томительно зашлось. Ведь сколько слышал о старинных кладах, замурованных то в каменных стенах, то в какой башне. Почему такому не быть? Церковь в Китате всегда стояла, поставили еще при деде Шебутнова, а это в кои‑то веки? Господь милостив. Он, Марк, случись ему найти клад, знал бы, как им правильно распорядиться, и храму какому бы свое выделил, если храмы все не снесут. Он бы новую жизнь начал!
Незаметно упячиваясь за забор и вдоль забора, незаметно и быстро крестясь, прижимая к животу странно тяжелую находку, тихий единоличник Марк Шебутнов отступил в глухой переулок, забитый лебедой и коневником. Может, псалтирь какая в шкатулке? Может, икона старинная? Только тогда как быть с весом? Нет, все больше убеждался он, не может в такой тяжелой шкатулке храниться утварь какая, по весу не получается.
А раз так…
Он, Марк, теперь надежные бумаги выправит. Говорят, на восток надо уходить, там еще до зверств не дошли, храмы божьи не трогают. Это сам Господь ему подсказывает… Выбрал вот его… Шкатулку представил…
За деревьями, за заборами тяжко грянулся оземь, подняв глухую пыль, железный крест. Открыто, не скрывая тоски, взвыли бабы, им ответили перепуганные детишки. А в глухом переулке пахло лебедой, коневником, вялой крапивой. Даже бежать никуда не надо, подумал Марк, осторожно оглядываясь. Во весь переулок всего одно окошко выходит — стайка Зыряновых. Свинья, что ли, будет за ним, за Марком, следить? Значит, здесь и надо исследовать. Ведь если правда в шкатулке… Его даже в пот бросило.
На чуть выгнутой крышке алел полустершийся кружок.
Может, надавить пальцем? Никаких запоров не видно, замка нет, а сама шкатулка тяжелая, такая тяжелая, будто впрямь золотом набита. Он с испугом подумал: а если в ней то, чего и видеть простому человеку не надо?
Жадно оглянувшись, ткнул пальцем в полустершийся, но все еще алый кружок.
И застыл, похолодев.
Он так и продолжал держать тяжелую шкатулку в руке, но что‑то не то с нею происходило: на глазах шкатулка как бы стекленела, становилась прозрачной, не выдавая никакого содержания, испарялась, как кусок льда.
Марк потрясенно охнул.
Его, смиренного бедняка, беды ждут! Счастье не поймать. Видно, Господь его пытал, подбрасывая эту шкатулку. А может, бес дразнит. Не знал ответа. Спешил, не чуя под собой ног, не оглядываясь, не желая ни видеть, ни слышать толпы, стонов ее, слез и хохота. Ох, не божье дело! — вздыхал на бегу. Всем воздастся!
15 июля 1993 года
Сто лет прошло, хочу проснуться.
Сто лет.
В послании спящей красавицы что‑то было.
Проснуться, вдохнуть чистый смолистый воздух, услышать ровный шум моря и леса, негромкое журчание речной, текущей быстро воды. Но сто лет Шурика еще не прошли. И в голубом небе ни облачка. И солнечные лучи, прорываясь сквозь узкие щели рассохшегося сеновала, аккуратно резали воздух, раззолачивали невесомую пыль. В последний раз сено сюда загружали, наверное, еще во времена бондаря, о котором вчера рассказал сосед Ивана Лигуши. Неопределенное тряпье, растерзанные книги. Остро пахло пылью, прелыми вениками, над южной окраиной города погромыхивала сухая гроза — в общем, Шурик устроился почти удобно: под ним шуршал, потрескивал, как сухой порох, выцветший, мумифицировавшийся от времени чекистский кожан. Прильнув к щели, Шурик не спускал глаз с запущенного двора.
Все во дворе заросло крапивой и лебедой. О существовании собачьей будки можно было лишь догадаться — по ржавой провисшей проволоке, с которой тоскливо свисал обрывок железной цепи. Не пересекали лебеду собачьи тропки, не сидели на заборах ленивые коты. Даже суетливые воробьи осаждали лишь ту часть березы, что нависала над улицей — во двор Лигуши ни один воробей ни разу не залетал. В комнате — гнезда осиные, вспомнил Шурик, а здесь пусто.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
