прообраз тех словосочетаний, которые были доведены до карикатуры в северяниновских «поэзах». Философско-поэтическое прозрение М. Волошина, указывающее на разрыв человека с истинными силами природы и отмечающее его рабство от машин, как в эмбрионе, заключается в одном из юношеских стихов Тютчева:
Нет веры к вымыслам чудесным,
Рассудок все опустошил
И, покорив законам тесным
И воздух, и моря, и сушу,
Как пленников – их обнажил;
Ту жизнь до дна он иссушил,
Что в дерево вливало душу,
Давала тело бестелесным14.
В этой тесной связи Тютчева с нашим временем, связи, как видите, гораздо более прочной, чем та, что соединила его с современным ему обществом, кроется загадка, которую мы попробуем разрешить. Внешний ключ к ней мы находили в стихах Полонского:
Так и к тебе, задумчивый поэт,
К огню, что ты сберег на склоне лет,
Счастливец не придет…
Но я – я бедный пешеход,
Один шагаю я, никто меня не ждет…
Глухая ночь меня застигла…
Где б ни горел огонь, иду к нему, и рад —
Рад верить, что моя пустыня не безлюдна,
Когда по ней кой-где огни еще горят15.
Напрашивающаяся параллель между «бедным пешеходом» и эмиграцией – не глубинно, а плоскостно – разрешает вопрос о современности Тютчева. Внося в стихи Полонского более глубокий смысл, именно понимая выражение – «глухая ночь меня застигла» в аспекте вышеприведенной цитаты Бердяева, мы раскрываем истинную посылку растущего тютчевского влияния. «Меня удивляет одно в людях мыслящих, – пишет Тютчев в год своей смерти, – то, что они недовольно вообще поражены апокалиптическими признаками приближающихся времен. Мы все без исключения идем навстречу будущего, столь же от нас скрытого, как и внутренность луны. Этот таинственный мир – быть может, целый мир ужаса, в котором мы вдруг очутимся, даже не приметит нашего прихода»16. В свете этого пророчества, не только как литературный прием, а как нечто более, гораздо более глубокое, воспринимаем мы теперь тютчевское «Видение»:
Есть некий час всемирного молчанья,
И в оный час явлений и чудес
Живая колесница мирозданья
Открыто катится в святилище небес.
Тогда густеет ночь, как хаос на водах;
Беспамятство, как Атлас, давит душу,
Лишь Музы девственную душу,
В пророческих тревожат боги снах.
Мы – пусть смутно и расплывчато! – начинаем теперь прозревать то, что он видел, и естественно становимся более способными к вникновению в его символическую поэзию. Вот почему Тютчев сделался нам более понятным. Внимательней, чем когда-либо вслушиваемся мы в его слова:
Стоим мы слепо пред судьбою,
Не нам сорвать с нее покров.
Я не свое тебе открою,
А бред пророческих духов.
Еще нам далеко до цели:
Гроза ревет, гроза растет, —
И вот в железной колыбели,
В громах родится Новый год…
Не просто будет он воитель,
Но исполнитель тяжких кар, —
Он совершит, как поздний мститель,
Давно обдуманный удар.
.. Но для кого? Одна ли выя
Народ ли целый обречен?..17
Это стихотворение заставляет терять чувство исторической перспективы. Кажется, не на новый 1885 год написаны эти стихи, а на новый – 1933.
Влияние Тютчева на элиту Русской Нации в наше время, конечно, не может быть охарактеризовано в одном очерке. Ограничимся поэтому простым констатированием все возрастающей роли Тютчева среди наиболее культурного слоя эмиграции, как идеологического явления первостепенной важности.
Переходя к характеристике самого Тютчева, мы начнем ее словами его зятя И. Аксакова. Тютчев «был поэтом по призванию», которое было могущественней его самого, но не по профессии. Он священнодействовал, как поэт, но, не замечая, не сознавая своего священнодействия, не облекаясь в жреческую хламиду, не исполняясь некоторого благоговения к себе и своему жречеству». Это, быть может, объясняется своеобразие его творчества: «Он не писал стихов, а только записывал. Они не сочинялись, а творились. Они сами складывались в его голове, а он только ронял их на бумагу, на первый попавшийся лоскуток. Если же некому было припрятать эти лоскутки, то они пропадали. У Тютчева сделанного нет ничего, все творится. Оттого нередко в его стихах видна какая-то внешняя небрежность, попадаются слова устарелые, встречаются неправильные рифмы». Эти утверждения не вполне справедливы. В частности, форму Тютчева берет под свою защиту такой строгий формалист, как Валерий Брюсов. Вообще, современная критика, признавая непосредственность тютчевского творчества, отмечает все-таки неоднократную переделку Тютчевым своих стихов, выявляя тем самым – неправильно отрицаемый Аксаковым момент работы. Разбираемую сторону Тютчевского дарования правильно характеризует Горнфельд. «Автор Silentium! – пишет этот критик, – он творил почти исключительно для себя, под давлением необходимости высказаться перед собой и тем уяснить себе самому свое состояние. В связи с этим он исключительно лирик, чуждый всяких эпических элементов». «Вообще – дарование Тютчева, так охотно обращавшегося к стихийным основам бытия, само имело нечто стихийное»18. Удачное определение тютчевской поэзии Коганом может служить, иллюстрацией к этим словам. «Его поэзия – богатый источник для понимания тонких движений души, ищущей в самой себе гармонии, не обретенной в реальном мире. Тютчев живет в ином мире, он видит его сокровенную жизнь, и он говорит о явлениях природы только как о проявлениях этой высшей жизни. Тютчев – творец эстетической религии. В его стихах сжатость библейских изречений. В его мыслях – глубина ума, укладывающегося в краткие догматы, религиозные порывы миллионов сердец»19. Но полней всего выражен этот мотив в бессмертном, глубинном «Silentium!» самим Тютчевым:
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои —
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи, —
Любуйся ими – и молчи.
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи, —
Питайся ими – и молчи.
Лишь жить в себе самом умей —
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи, —
Внимай их пенью – и молчи!..
Анализ этого стихотворения – одного из лучших образчиков тютчевской лирики – поможет нам уяснить
