— Я больше никогда не оставлю ее, — сказала Хилари, горячо обнимая маленькую козу. — Никогда не покину ее ради той глупой лошади.
— Я наслышан о твоих великолепных успехах, — заметил Том. — Мне будет неприятно, если ты откажешься от этого, Хил. Если верить моим источникам, будущей весной ты с легкостью возьмешь приз.
— Мне это неинтересно. И глупо. Я делала это только для мамы и чтобы занять время до тех пор, пока мы не вернемся на ручей. Теперь я не хочу заниматься верховой ездой. Я хочу просто остаться здесь.
— А я всерьез хочу, чтобы ты продолжала брать уроки, — настаивал Том.
— Ни за что, — отрезала Хил. — Кстати, мне казалось, что ты не любишь лошадей.
— Не люблю. Но это не значит, что и тебе нужно их не любить. Слава Богу, мы не сиамские близнецы. Думаю, я очень бы любил лошадей, если бы достиг таких же успехов, как ты. Продолжай заниматься верховой ездой и привези домой все почетные голубые ленты, какие только сможешь получить. Они будут потрясающе смотреться на Мисси.
— Ты действительно этого хочешь? — спросила девочка.
— Да, действительно хочу, — серьезно произнес Том. — Тебе в течение многих и многих лет предстоит жить в обществе. Ты не можешь уединиться на Козьем ручье до тех пор, пока не станешь дамой преклонных лет, прожившей хорошую и полную событиями жизнь. Нельзя. Поэтому тебе нужно хорошо устроиться в обществе. В конечном итоге это сделает тебя намного счастливее, а вместе с тобой будем счастливы и мы — твоя мама и я.
— Но ты-то живешь здесь все время, — не сдавалась Хил. — Ведь ты уединился здесь.
— Да, но я занимаюсь и многими другими вещами. А кроме того, я хозяин этих мест. Я могу делать, что хочу. Когда ты станешь хозяином, ты тоже сможешь так поступать.
— Ну ладно, когда я стану хозяином, я перестану ездить верхом.
— Разве тебе это так не нравится? Не понимаю, как можно достигнуть в каком-то деле успеха и не любить это дело.
— Думаю, все-таки мне нравится верховая езда, — в конце концов уступила Хилари.
— Тогда продолжай ею заниматься, — улыбнулся Том. — Разрешается любить несколько вещей одновременно. Всегда нужно быть всем, чем можешь быть.
— А Скретч здесь? — спросила девочка.
— Он на кухне. Варит самогон и дожидается тебя.
Хилари направилась в дом, но на первой же ступеньке повернулась и посмотрела на Тома:
— Вирбиуса нет в сарае. — Слова девочки не были вопросом.
— Нет, — согласился Том.
— Он умер?
— Да.
— Его время настало?
— Да, настало. Он прожил великолепную жизнь. И принес славу себе и нам. Для лесов он сделал великое дело.
Голубые глаза моей дочери встретились с такими же голубыми глазами моего возлюбленного. Хилари и Том долго смотрели друг на друга. Я подумала, что между ними возникло какое-то молчаливое понимание. Что касается меня, то по моей спине прошел озноб. Мысленно я представила эту картину: ночь, костер, бесконечная тьма вокруг, царственный, сверкающий козел, выведенный на свет огня, и, как завершение всего, — серебряный блеск ножа…"
На секунду я закрыла глаза и глотнула воздух. Я сознавала, что мне необходимо найти способ, чтобы не страдать, не мучиться, принять все это так же естественно, как приняла Хилари. Иначе в один прекрасный день мне опять придется уйти прочь из лесов. Я не могла принять только какую-то часть Тома.
— Хорошо, — подытожила Хилари и вошла в дом. Том посмотрел на меня.
— Ты хочешь поговорить об этом?
— Нет. Не теперь. Я хочу пойти повидать Скретча, и мне бы очень хотелось выпить, если у тебя есть что-нибудь не елизаветинское и не слишком вычурное.
— Есть джин. Даже есть маслины. Пойдем, я сделаю „сильвер булит". Ни один вампир во всей округе не приблизится к тебе после пары порций.
Скретч помешивал в котле нечто, чудесно пахнущее специями и травами. Рядом с ним стояла кружка, над которой вился пар, старик время от времени потягивал из нее. Он сидел на табуретке и, несмотря на жар, идущий от плиты, кутался в большой толстый зимний свитер Тома. Хилари устроилась у него на коленях. В тусклом свете голова Скретча напоминала голый череп, она слегка тряслась, так же как и его старые руки, похожие на осыпанный белой пылью пергамент.
Недоброе предчувствие кольнуло мне сердце. Конечно, это была болезнь. В темном бодром лице можно было прочесть ожидание смерти.
Скретч улыбнулся нам поверх головы девочки.
— Раздобыл себе очень даже приятную поклажу на колени, — просипел он.
— Между прочим, слишком большую, — заметила я, думая о нынешнем весе дочери и старческих ногах Скретча, таких слабых, что ему требовался стул. — Ну-ка, Хил, слезай, Скретч не может готовить, держа тебя на коленях.
— Оставьте как есть, — отозвался старик. — Она как раз там, где мне хочется.
У кухонного стола Мартин Лонгстрит, выглядевший величественно в таком же костюме, как и Том, только несколькими размерами больше, укладывал яблоко в рот поросенка. На поросенке не было щетины, ножа отливала ужасным серовато-розовым цветом, а глаза были зловеще пустыми. На голой голове красовался венок из жимолости. На мою гримасу Мартин рассмеялся:
— И люди еще удивляются, почему все великие повара — мужчины. Не беспокойтесь, мисс Диана, через несколько минут он отправится прямо на вертел и к полуночи станет очень вкусным. Во всяком случае, при жизни он был настоящим негодяем. Скретч раздобыл его в верховьях болот. Этот мерзавец неделями воровал детенышей у черепах.
— Для тех, кто не может есть то, что все еще на них смотрит, включая и меня самого, имеется индейка из магазина, — донесся голос с потолка. Я подняла голову и в сумерках увидела Риза Кармоди, стоящего на лестнице и развешивающего яркие геральдические знамена по стенам. На темных бревнах в тусклом свете они выглядели таинственными, величественными и какими-то средневековыми. Я сказала об этом.
— Не тот период, но эффект что нужно, — усмехнулся Том. — Мы решили не быть пуристами в данном случае. Вечер в некоторой степени охватывает диапазон от „Беовульфа"[94] до Венеции восемнадцатого века. И к нам прибудут множество средневековых монахов и монахинь. Не у всех ноги так идеально подходят для камзолов и рейтуз, как у меня и у Мартина.
— Согласен, — отозвался Риз с высоты. Он был в плотницком комбинезоне поверх атласной, с пышными рукавами, сорочки изумрудного цвета. — Скретч вообще не желает надевать какой-либо костюм.
— Не собираюсь я разодеваться, как какой-нибудь иностранный готтентот, — спокойно произнес Скретч. — Сдается мне, белые люди все хотят быть кем-то еще. Мне и без того было трудно оставаться все время самим собой.
