В центре Мач-Хэдема я посмотрел на часы. Половина первого; до Лондона далеко, неплохо бы перекусить. Затормозил у открытого бара, отделанного деревом. Я оказался единственным посетителем.
— Проездом? — спросил хозяин, наливая пиво.
— Нет. Был тут неподалеку. В Динсфорд-хаусе.
— Уютно она там устроилась.
— Вы с ними знакомы?
Галстук-бабочка; гнусный смешанный выговор.
— Не знаком, а знаю. За бутерброды — отдельно. — Дребезжание кассы. — Детишки ихние к нам забегают.
— Кое-какие справки наводил.
— Ну ясно.
Пергидрольная блондинка вынесла блюдо с бутербродами. Протянув мне сдачу, он спросил:
— Она ведь в опере пела?
— По-моему, нет.
— А болтают, что пела.
Я ждал продолжения, но он, видно, иссяк. Я съел полбутерброда. Задумался.
— Чем занимается ее муж?
— Мужа нету. — Он поймал мой удивленный взгляд. — Я уж два года тут, а о нем ни слуху ни духу. Вот приятели всякие… этого, говорят, хватает. — И подмигнул.
— Ах, вот как.
— Земляки мои. Из Лондона. — Молчание. Он повертел в руках стакан. — Красивая женщина. Дочерей ее видели? — Я покачал головой. Он протер стакан полотенцем. — Высший класс. — Молчание.
— Молоденькие?
— А мне все одно теперь, что двадцать лет, что тридцать. Старшие, между прочим, близнецы. — Если б он протирал стакан с меньшим усердием, — знаю я этот фокус: хочет, чтоб его угостили, — то заметил бы, как окаменело мое лицо.
— Двойняшки. Есть просто близнецы, а есть двойняшки. — Посмотрел через стакан на небо. — Говорят, даже родная мамаша их отличает то ли по шраму, то ли еще по чему…
Я вскочил и бросился к машине — он и рта не успел открыть.
72
Сперва я не чувствовал злости; мчался как сумасшедший, чуть не сшиб велосипедиста, но большую часть пути ухмылялся. На сей раз я без церемоний въехал в ворота, поставил машину на гравийной дорожке у черного хода и задал дверному молотку с львиной головой такую трепку, какой он за все двести лет не пробовал.
Г-жа де Сейтас сама открыла дверь; она успела лишь сменить брюки. Посмотрела на мою машину, словно та могла сообщить ей, почему я опять тут. Я улыбнулся.
— Вижу, вы решили остаться дома.
— Да, я все перепутала. — Стянула рубашку у горла. — Вы о чем-нибудь забыли спросить?
— Да. Забыл.
— Понятно. — Я молчал, и она простодушно спросила (вот только паузу чуть-чуть передержала): — О чем же?
— О ваших дочерях. О двойняшках.
Выражение ее лица изменилось; она взглянула на меня — нет, не виновато; почти ободряюще, со слабой улыбкой. И как я не заметил сходства: глаза, большой рот? Видно, фальшивый снимок, показанный Лилией, крепко засел в моей памяти: клуша со взбитыми волосами. Она впустила меня в дом.
— Действительно забыли.
В другом конце прихожей появился Бенджи. Закрывая входную дверь, она ровно произнесла:
— Все в порядке. Иди доедай.
Я быстро пересек прихожую и склонился над ним.
— Бенджи, скажи-ка мне одну вещь. Как зовут твоих сестер-двойняшек?
Он смотрел с тем же недоверием, но теперь я различал в его глазах еще и страх: малыш, вытащенный из укрытия. Он взглянул на мать. Она, видимо, кивнула.
— Лил и Роза.
— Спасибо.
Смерив меня напоследок взглядом, исполненным сомнений, он исчез. Я повернулся к Лилии де Сейтас.
Размеренной походкой направляясь в гостиную, она сказала:
— Мы назвали их так, чтоб задобрить мою мать. Она обожала жертвоприношения. — Ее поведение сменилось вместе с брюками; смутное несоответствие между внешностью и манерой выражаться сгладилось. Теперь верилось, что ей пятьдесят; и не верилось, что еще недавно она казалась недалекой. Я вошел в гостиную следом за ней.
— Простите, что отрываю вас от завтрака. Холодно взглянула на меня через плечо.
— Я не первую неделю жду, когда вы меня от чего-нибудь оторвете.
Усевшись в кресло, она указала мне на широкий диван в центре комнаты, но я покачал головой. Она держала себя в руках; даже улыбалась.
— К делу.
— Мы остановились на том, что у вас есть две шибко деловые дочки. Послушаем, что вы про них придумаете.
— Боюсь, придумывать мне больше не придется, осталось лишь сказать правду. — Она не переставала улыбаться; улыбаться тому, что я серьезен. — Морис — крестный двойняшек.
— Вы знаете, кто я? — Если ей известно, что творилось в Бурани, почему она так спокойна?
— Да, мистер Эрфе. Я оч-чень хорошо знаю, кто вы. — Ее глаза предостерегали; дразнили. — Дальше что? Посмотрела на свои ладони, снова на меня.
— Мой муж погиб в сорок третьем. На Дальнем Востоке. Он так и не увидел Бенджи. — Мое нетерпение забавляло ее. — Он был первым учителем английского в школе лорда Байрона.
— Вот уж нет. Я видел старые программки.
— В таком случае вы помните фамилию Хьюз.
— Помню.
Скрестила ноги. Она сидела в старом, обтянутом золотистой парчой кресле с высокими подлокотниками, наклонившись вперед. Деревенской неотесанности как не бывало.
— Присядьте, прошу вас.
— Нет, — сурово ответил я.
Она пожала плечами и посмотрела мне в глаза; взгляд проницательный, беззастенчивый, даже надменный. Потом заговорила.
— Мне было восемнадцать, когда умер отец. Я неудачно — и очень глупо — вышла замуж; в основном, чтобы сбежать из дому. В 1928-м познакомилась с моим вторым мужем. С первым развелась через год. Мы поженились. Нам хотелось отдохнуть от Англии, а денег было не густо. Он нанялся учителем. Он был специалист по античной литературе… Грецию обожал. Мы познакомились с Морисом. Лилия и Роза зачаты на Фраксосе. В доме, где Морис пригласил нас пожить.
— Не верю ни единому слову. Но продолжайте.
— По моему настоянию мы вернулись в Англию, чтобы обеспечить близнецам нужный уход. — Она взяла сигарету из серебряной коробки, стоявшей на трехногом столике у кресла. Предложила и мне, но я отказался; и огонь не стал подносить. Она не отреагировала; настоящая хозяйка. — Девичья фамилия матери — де Сейтас. Можете пойти в Сомерсет-хаус[130] и проверить. У нее был брат-холостяк, мой дядя, весьма состоятельный. Он относился ко мне, особенно после смерти отца, как к дочери — насколько мать ему позволяла. Она была очень властная женщина.
Кончис говорил, что поселился в Бурани в апреле 1928-го.
— Вы хотите сказать, что познакомились с… Морисом только в 1929 году?
Улыбка.
— Конечно. Детали того, что он вам рассказывал, ему сообщила я.
— И про сестру Розу?
— Пойдите в Сомерсет-хаус.
— И пойду.
Она разглядывала кончик сигареты; я ждал.
— Родились двойняшки. Через год дядя умер. Оказалось, он завещал мне почти все, что имел, при условии, что Билл добровольно возьмет фамилию де Сейтас. Даже не де Сейтас-Хьюз. Эта низость — целиком на совести матери. — Взглянула на ряд миниатюр, висящих тут же, у каминной доски. — Последним отпрыском мужского пола в семье де Сейтас был дядя. Муж взял мою фамилию. Как японец. Это тоже можно проверить. — И добавила: — Вот и все.
— Далеко не все, черт побери!
— Можно мне называть вас Николасом? Я ведь столько о вас слышала.
— Нельзя.
Потупилась; опять эта невыносимая улыбочка, блуждавшая на губах ее дочерей, на губах Кончиса, даже на губах Антона и Марии (хоть и с иным оттенком), словно их тренировали улыбаться загадочно и высокомерно; может, и правда тренировали. И подозреваю: тренером в таком случае была женщина, сидящая передо мной.
— Думаете, вы первый молодой человек, который вымещает на мне свою злость и обиду на Мориса? И на всех нас, его помощников. Думаете, вы первый, кто отвергает мою дружбу?
— Я бы хотел задать вам несколько неприятных вопросов.
— Задавайте.
— Но начнем не с них. Почему в деревне говорят, что вы пели в опере?
— Пела иногда на местных концертах. У меня музыкальное образование.
— «Клавикорды — это такая тарахтелка»?
— Но ведь они действительно тарахтят.
Я повернулся спиной к ней, к ее мягкости, к ее смертоносной светскости.
— Уважаемая г-жа де Сейтас, никакое обаяние, никакой ум, никакая игра в слова вам не помогут.
Она помолчала.
— Ведь это вы заварили кашу. Неужели не понимаете? Явились и начали лгать. Думали застать здесь то, что вам хотелось застать. Ну, и я лгала. Чтобы вы услышали то, что хотели.
— Ваши дочери здесь?
— Нет.
Я повернулся к ней.
— А Алисон?
— С Алисон мы очень подружились.
— Где она?
Покачала головой; не ответила.
— Я требую, чтобы мне сказали, где она.
— В этом доме не требуют. — Она смотрела кротко, но внимательно, как шахматист — на доску.
— Отлично. Интересно, что на это скажет полиция.
