И если в тематике контрольных работ по истории КПСС в заочных вузах о репрессиях нет ни звука, а есть только одна тема из 58(!) – и та посвящена не самим репрессиям, а преодолению их последствий ЧЕРЕЗ 19 ЛЕТ, – то какое здесь соотношение света и тени? Что же это за историческая наука, в которой события излагаются вне связи с другими современными событиями, а в связи с последующими, наступившими спустя 19 лет? Это же насмешка и над наукой и над историей!
Если то, о чем умалчивают, и в самом деле не стоит внимания, то почему та же судьба не постигает других, не стоящих внимания подробностей прошлого?
Одно время годы сталинского террора называли "годами необоснованных репрессий". Потом исчезло и это название. В биографиях видных партийных работников, павших жертвами Сталина, появились фразы: "Он ушел от нас, когда ему было сорок лет". В одной коротенькой фразе – два умолчания: в каком году он "ушел" и – каким способом? Сам, что ли? Или его унесли на носилках, с которых капала кровь?
Такого типа биография оскорбляет память погибшего. Так же, как история, умалчивающая о трагедии тридцатых годов, является оскорблением памяти ленинской гвардии, почти целиком убитой Сталиным.
Не отвечая моральным законам людей, замалчивание не отвечает и здравому расчету. Дважды в нашей жизни мы убеждались: это отравленное оружие служит неверную службу, и взявший его в руки от него же и погибнет. История мстит за себя, но забвение – лишь первый акт ее возмездия, на нем она не остановится. Замалчивание, нередко вызванное желанием скрыть свое соучастие, никогда не становится последним словом истории. Она выше и мелкого тщеславия и низменных комбинаций. Она воскрешает стертое имя, чтобы исследовать причины его возвеличения и ставит его на свое место.
53. Любовь и ненависть
Рассказывая о пережитом, я рискнул исповедаться во многом. Что ж, признаюсь еще в одном: о некоторых вещах я думаю сегодня иначе, чем в тот день, когда взялся за эти тетради: главным образом, о том, что связано с моим еврейством. Разумеется, я ни на миг от него не отказываюсь, но стараюсь рассматривать этот вопрос шире, связывая мое оскорбленное национальное чувство с оскорблением, нанесенным человеку во мне. Мое национальное я считаю одной из сторон человеческого.
… Читаю статью Ленина "О национальной гордости великороссов". Он пишет: "Мы полны чувства национальной гордости, ибо великая русская нация ТОЖЕ создала революционный класс, ТОЖЕ доказала, что она способна дать человечеству образцы борьбы за свободу и за социализм". Обратите внимание на предмет национальной гордости Ленина: это не исторические доблести русских, хотя они велики и общепризнанны. Не чудо-богатыри Суворова. Не Попов[95] и Можайский,[96] и даже не Кутузов и Раевский, и не те крепостные крестьяне, что грудью защищали Россию от Наполеона. Не их перечисляет Ленин. Он горд тем, что из среды великороссов вышли Радищев, декабристы и разночинцы 70-х годов. Тем, что великороссы ТОЖЕ (он подчеркнул это слово) дали миру образцы борьбы за свободу. Не такими чертами он горд, которые отличают одну нацию от другой, а как раз теми, которые есть у всех народов, которые объединяют их и роднят.
Мои внуки – в равной степени дети русского и еврейского народов, и статья Ленина адресована им. Они вправе гордиться декабристами и братьями Ульяновыми. Но и своим еврейством они могут гордиться. Начиная со Спинозы, Маркса и Гейне, продолжая Свердловым, Литвиновым и Володарским и кончая тысячами бесстрашных бойцов за революцию и против фашизма – мои отцы и братья не посрамили себя. Они бились в Варшавском гетто, и это тоже образец героизма, потому что свобода человечества без свободы малых народов – ничто, звук пустой.
Я ощущаю любовь к отечеству прежде всего как любовь к человеку. Пейзажи мне милы все – и южные и северные. Но народ милее. Два народа – один родил меня и питал молоком беспримерного, вечного сопротивления; другой взял меня на руки и погрузил в купель революции. Мой крестный отец – русский народ, а не лагерный кум.
Неподдельная преданность своему народу помогает человеку понять такие же чувства у другого. И наоборот: кто лучше понимает другой народ, тот умеет по-настоящему любить свой. Предание о Гайавате сродни преданиям многих других народов, но надо уметь понять и почувствовать, что отличает Гайавату от Калевалы и былину об Илье Муромце от легенды о Самсоне.
Душа народа – его предания и его книги. Они есть и у моего народа. Совсем не к чему признавать их святость – напротив, чем больше ты найдешь в них "земности", тем лучше поймешь сотворивший их народ. Этому, кстати, помогает археология, порой неожиданно подтверждающая то, что невежды предпочитают третировать как легенду. Древние книги евреев, начатые созданием почти три тысячи лет назад, не рисуют, конечно, характер сегодняшнего еврея, как "Илиада" не рисует сегодняшних греков. Но мне отказываться от яблока познания, "Песни песней" и Экклезиаста так же недостойно, как современному греку – от Гомера и Акрополя.
Древние книги древних народов, разумеется, полны религиозных мифов и жреческих правил. Миф о похищении огня – тоже сказание о несуществующих богах, но имя Прометея мы повторяем, как символ, ибо подвиг его прекрасен. А разве не прекрасно сказание о Самсоне, карающем поработителей ценой собственной жизни? А вошедшая в Талмуд легенда о Моисее? Он, сын рабыни Иохевед, найденный фараоновой дочерью в нильских камышах, рос в царском дворце. И фараону предсказали, что найденыш лишит его царской власти. Чтобы проверить предсказание, фараон повелел: поставьте перед ребенком две чаши – одну с драгоценностями и золотом, другую – с горящими угольями. Если он потянется к драгоценностям, убейте его, ибо он жаждет короны. Ребенок схватил горящий уголек и, обжигая пальцы, сунул его в рот. Оттого Моисей и вырос косноязычным.
В друзьях моей молодости воплощен образ страстного мальчика, отвергшего золото и избравшего горящий уголь. Мне было бы совестно колотить себя в грудь, толкуя о Пугачеве. Но к этапам энтузиастов, шедших в арестантской одежде по Владимирке, я несколько причастен. А когда пойдет речь о гражданской войне, о Красной армии, о защите революции – тут нельзя скрыть участие моего народа, хотя вертухаи ухитряются умолчать и об этом в своих "произведениях".
Моя гордость не имеет ничего общего с глупой теорией высших способностей. Она – не в родстве с хвастливостью, ей не нужен приоритет. Она так же законна, как и гордость великороссов. Если бы мой народ не понес столько жертв, мы были бы другими – и, возможно, худшими. Мы научились сочувствовать угнетенным. По себе знаю: возгласы "що вы лизете, як жиды?", разбудили во мне многое. Мне стало стыдно за себя того, каким я был, когда обедал в "Праге". Вероятно, это происходило не со мной одним. Работа вертухаев, лагерных и литературных, дает результаты, обратные задуманным ими. Они этого не понимают – что ж, Зевс наказывает их недаром.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
