соскользнуло на землю, но Елень все так же смотрела вслед удаляющемуся мужчине, который называл себя другом капитана.
«Он знает, что с ним… Хёну знает, но не скажет! Специально не скажет! И я здесь ничего не добьюсь»,— мелькнуло в голове, и кулаки сжались вновь. Зависть страшнее яда!
— Госпожа, — позвал Мингу и протянул Елень поднятое покрывало.
Она взяла его, не глядя, и пошла обратно. Юноша зашагал рядом, пытаясь вычитать что-то на спокойном и непроницаемом лице. А Елень шла домой и думала только о Соджуне.
Она, несмотря на сопротивление, отправила по домам Мингу и Ынчхоля. Парни недовольно сопели, но раскланялись и уехали. Потом велела в купельной нагреть воды. Совсем стемнело. Снизу-вверх по горе тянуло холодом. Сентябрь уже вовсю главенствовал на дворе. Еще немного и начнет желтеть листва, а там незаметно и заморозки подберутся. Елень ходила по двору, поглядывая на закрытые ворота. Чжонку пришлось обманным путем опоить, потому что смотреть на него было страшно. Сморенный маковым отваром, юноша забылся тяжким сном. Анпё остался его караулить. Сонъи все крутилась возле матери и пыталась заглянуть той в глаза, но Елень отворачивалась, а потом и вовсе отправила дочь спать.
Женщина прислушивалась к топоту копыт, который временами раздавался по ту сторону ограды, и бросалась к воротам. Выходила на дорогу и все высматривала Соджуна. Замерзли руки, но она боялась зайти в дом и на мгновение, поэтому просто потирала ладони друг о друга и мерила шагами пустынный двор. Потом вдруг опомнилась и зажгла фонари, а сердце сходило с ума от беспокойства, и тогда Елень стала молиться. Бабушка когда-то рассказывала о Боге, в которого верили у нее дома. Этот Бог был диковинным, Он не любил подношений, хотя храмы, где Ему молились, сплошь были отделаны золотом. Перед Его ликом зажигали свечи и молились, прося о чем-то сокровенном. Бабушка говорила, что когда-то давно Он умер за людей, смыв своей кровью все грехи человечества[3]. Сначала умер, а потом воскрес. Его имя Елень забыла, и все никак не могла вспомнить, но почему-то сейчас именно о Нем подумала и взмолилась Ему:
«Спаси его. Спаси его! Пусть вернется ко мне живым и здоровым. Мы уедем, я обещаю! Мы уедем подальше от людей, нам много не нужно! Спаси его, умоляю!»
Елень поклонилась в темноту. Сердце рвала жесткая струнка боли. она уговаривала себя, что с капитаном все в порядке, просто он не может приехать. Может он задержался, потому что…
И тут, прервав ее размышления, заскрипели ворота, во двор ступил мужчина, и Елень опешила. Обычная одежда дворянина, а не униформа стражника. Темный цвет одеяния напугал, и женщина шагнула назад. А мужчина сделал еще несколько шагов, выходя из-под тени навеса, поднял на Елень глаза и улыбнулся. Сердце сжалось и опрокинулось куда-то в ноги, Елень сорвалась с места и бросилась вошедшему на шею.
Соджун опустил повод и обнял любимую, которая крепко обнимала его за черную от загара шею. Она едва не плакала, ее горячее дыхание обжигало ухо, и по коже мужчины рассыпа́лись мелким бисером мурашки. Капитан, опустив голову, вдыхал такой привычный, такой успокаивающий запах. Наконец-то, этот кошмарный день теперь позади. Сейчас, стоя перед ней в чужой одежде, он чувствовал себя живым и нужным.
— Чья это одежда? Ты не ранен? Что произошло? Я едва не сошла с ума! Соджун! — быстро говорила женщина, заглядывая ему в глаза.
Он смотрел, смотрел, а потом наклонился и поцеловал. И с каждым новым поцелуем чувствовал себя любимым. У нее совсем замерзли щеки, а это значило, что она все время ждала его, встречая здесь во дворе. Боялась за него так же, как он боится за нее.
— Я люблю тебя, Елень. Жизнь отдам, если будет нужно, — едва слышно проговорил он, прижимая тонкий стан к себе.
— О, Соджун! — только и сказала она.
Одежда принадлежала Син Мёну, которого тяжело ранил стражник, стоящий подле трона его величества короля Седжо. Это был тот самый верный стражник, кандидатуру которого утвердил новый король. Вот только о заговоре стало известно за несколько часов до приезда послов: проболтался один из соучастников. Вернее, его заставили выдать и имена участников, и имя предводителя. Услышав имя главаря мятежников, Син Мён опешил и именно в этот момент пропустил удар, но, истекая кровью на руках капитана, улыбался.
— Значит, Сынъю жив! Слышишь, Соджун? Мой друг Сынъю жив!
Капитан слышал, но сейчас его больше волновала кровопотеря начальника, поэтому он зажимал рану рукой, однако из-под пальцев сильно сочилось.
Всех заговорщиков, включая принца Гымсона и Чжон Чжона, супруга принцессы, арестовали и прогнали в тюрьму, что находилась у западных ворот города. Только Соджун этого не видел. Он не отходил от Син Мёна, возле которого хлопотал доктор Хван. К ночи Мён впал в беспамятство, и лекарь сказал, что шансы на то, что начальник стражи выживет, невелики. Капитан смотрел на Син Мёна и думал, что, если тому действительно не суждено выжить, он умрет счастливым, зная, что друг, которого предал, жив. Родственники проводили капитана, и Соджун, облаченный в одежду начальника, отправился домой.
И пока шел, о многом передумал. Завтра он подаст прошение в отставку и уедет с семьей в провинцию. Оставит меч и сядет за гончарный круг. На рис всегда смогут заработать. А дома его встретила Елень, которая от беспокойства себе места не находила. У нее замерзли руки и щеки, но в дом она все равно не шла. Она ждала. Ждала его, своего мужчину. И словно лучи солнца коснулись души. Она, как больного, отвела его к купельной, а сама убежала. Когда он, едва переставляя ноги от усталости, ввалился к себе в комнату, увидел столик, ломившейся от различных яств. Елень хлопотала возле, и Соджун даже смог улыбнуться. Женщина поймала его улыбку и улыбнулась в ответ. Ничего. Все перемелется. Все пройдет.
И оба они даже не подозревали, что все только начинается…
[1] Кванджу (провинция Кёнгидо) – столица керамики. На момент, описываемый в романе, только закладывался как город гончаров и гончарных мастерских.
[2] Дело в том, что Чосон династии Ли официально как бы находился в подчиненном положении по отношению к династии Мин, но при этом прямого политического вмешательства
