и пришел за дедом Сэчаном. Он пешком преодолел путь от Кванджу[1] только для того, чтобы встретиться с мастером Чон Сэчаном и уговорить его возглавить школу гончаров.
Семейство глядело на запыленного мужчину и помалкивало. Именная бирка была дорогой, а сам путник выглядел жалко. Мужчина признался, что лихие люди, повстречавшиеся ему в пути, отняли у него лошадь и подарки. Отстоять свое добро он не смог, но его намерения самые благие и чистые. Капитан переглянулся с Елень и вздохнул: знавали они уже таких доброхотов, но делать нечего: гость, каким бы он ни был, остается гостем. Мужчину намыли, накормили, напоили и положили отдыхать, а сами собрались в мастерской. Дед Сэчан поглядывал на Елень и Соджуна и вздыхал: те точно захотят избавиться от него. Да, они его не гнали, делились всем, что сами имели, ни разу не обидели, но они с внучком все равно здесь были чужими. Тем более это ощущалось сейчас, когда семья почти собирали вещи, чтобы покинуть город.
— Вы, дедушка, великий мастер, но надо бы проверить этого ходока. Пусть он изготовит что-нибудь, а мы поглядим на него в деле, — вынес решение капитан, и все согласились с его доводами.
Выспавшись, Гиль Имсун менее чем за час вылепил вазу, а потом остро заточенной палочкой расписал ее по еще сырой глине, и в каждом завитке, ложившемся на крутой бок, чувствовалась рука мастера, его умение и ловкость. Дед Сэчан не сводил жадных глаз с тонких рук Имсуна, увлеченного своей работой, и с каждым завитком все больше креп в своем решение идти за этим странным горшечником. А тот, чувствуя колебания старого мастера, извлек из-за пазухи ту самую книжицу с секретами мастерства, которую когда-то выкрали у отца Сэчана. У деда даже руки затряслись, когда он вновь взял в руки утраченное сокровище. Больше сомнений у него не осталось.
Через день он раскланялся с семьей капитана и, удобно усевшись под натянутый над повозкой полог, отправился к своим новым ученикам. Мастер утирал, набегавшие на глаза слезы, и махал высохшей рукой провожавшим его, и уезжал он не так, как пришел в этот дом. Сидел на мягких подушках, опираясь больной спиной о сундук, куда госпожа сложила его и Уджина вещи. Под рукой был ларец, где хранились лекарства от всех хворей, в одном мешочке даже прятался корень двадцатилетнего женьшеня. В шелковых кулях были связаны книги, купленные для Уджина. Госпожа все им собрала с собой: и посуду, и постель, чтоб они ни в чем не нуждались на новом месте. Елень даже хитро вшила монеты в меховую жилетку деда: старое тело совсем не грело, вот и кутался мастер в жилетку из тонко выделанных беличьих шкурок, где в подкладке нет-нет, да нащупывал жесткие кружки монет. Хоть и сулил ему Гиль Имсун достаток во всем, но Елень все же спрятала пару связок монет, вшив их в подкладку. А на поясе висел кошель, в котором тоже были деньги, хоть и немного. Соджун его при госте передал, но тот радостный, что мастер согласился, казалось, даже внимания не обратил на этот кошель. Гиль Имсун спешил, боясь, как бы дед не передумал, натягивал на жердях полотно от палящего солнца, да крепил вещи на телеге. Деду помогли взобраться на телегу, уложили на тюфяк, и повозка тронулась.
И только выехав из города, дед хватится: как же телегу-то они вернут? Имсун улыбнется и ответит, повернувшись к нему на облучке:
— Господа понимали это. Сказали, чтоб вы пользовались и лошадью, и телегой. Возвращать не нужно.
И тогда души старого человека коснется чувство вины: а ведь он, грешным делом, думал, что они рады будут от него отделаться… А они одарили, как родного, хоть и пришел он в дом почти нагим. Дед вздохнул и прошамкал что-то беззубым ртом, отвернувшись. Сердце сжалось от тоски.
Елень сожалела об отъезде мастера. Она еще многому хотела у него научиться, еще многое хотела постичь и понять, а теперь даже совета спросить было не у кого. Правда, старик перед отъездом уверил, что она уже в каких-то нюансах превзошла своего учителя, но госпоже от этого легче не становилось. Да и переживала она еще и о том, как дед приживется на новом месте. Все ли будет хорошо? Соджун, глядя на ее волнение, напомнил о докторе Ан. Сказал, что горная дорога, должно быть, уже подсохла. Дождавшись выходного Чжонку, все вместе они решили навестить отшельника, а на обратном пути заехать на косу и потренироваться.
Сказано — сделано. С утра к поместью подъехали Мингу и Ынчхоль. Их присутствие в путешествиях семьи уже никого не удивляло. Юноши поклонились старшим, и все отправились в дорогу.
Горные тропы еще не все были пригодны для поездок верхом, поэтому, пожалев лошадей, сделали большой крюк. Лесной массив уже весь зеленел, и хвойные деревья разливались в небольшие озерки, выделяясь темно-зелеными кляксами в море свежей листвы. В его прорехах выпирали серые каменные громады. И ехать было легко и радостно. Дважды путникам дорогу перекрывали ручейки, все еще несущие с гор талые воды. Однажды даже пришлось спешиться и вести лошадей в поводу, утопая по колено в воде. Женщин и поклажу перенесли на руках, и в это раз Соджун ничего не сказал сыну, и тот сам перенес Сонъи. В итоге, к горе, где обитал отшельник выехали только к полудню.
В доме никого не было. Соджун сначала звал доктора Ан, а потом поднял веревку и ступил в запретный круг. Дом был пуст, а слой пыли, покрывающий пол в доме, наводил на неутешительные мысли. Зола в очаге была холодная и немного сырая, потому как в пристройке пробегала крыша. Да и вообще создавалось впечатление, что здесь уже давно не хозяйничали.
— Может, он отошел куда-то? — проговорила неуверенно Елень, отгоняя от себя худые мысли.
— Может, и ушел, — проворчал Соджун, оглядывая площадку перед домом.
В последний раз они видели знахаря уже в прискорбном состоянии. Проказа могла убить его за эту зиму, но капитан предпочел бы увидеть тело или живого лекаря, нежели строить предположения.
— Оглядимся, — пробормотал он, вернулся к своим попутчикам и сел в седло.
Но не проехали они и пятидесяти метров по склону, как все зачесали носы: едкий запах раздражал обоняние.
