Митя был бледен. Лицо его имело изможденный и измученный вид, несмотря на то, что он был до крайности разгорячен.
— Я начинаю вас понимать, Дмитрий Федорович, — мягко и даже как бы сострадательно протянул прокурор, — но всё это, воля ваша, по-моему, лишь нервы… болезненные нервы ваши, вот что-с. И почему бы, например, вам, чтоб избавить себя от стольких мук, почти целого месяца, не пойти и не отдать эти полторы тысячи той особе, которая вам их доверила, и, уже объяснившись с нею, почему бы вам, ввиду вашего тогдашнего положения, столь ужасного, как вы его рисуете, не испробовать комбинацию, столь естественно представляющуюся уму, то есть после благородного признания ей в ваших ошибках, почему бы вам у ней же и не попросить потребную на ваши расходы сумму, в которой она, при великодушном сердце своем и видя ваше расстройство, уж конечно бы вам не отказала, особенно если бы под документ, или, наконец, хотя бы под такое же обеспечение, которое вы предлагали купцу Самсонову и госпоже Хохлаковой? Ведь считаете же вы даже до сих пор это обеспечение ценным?
Митя вдруг покраснел:
— Неужто же вы меня считаете даже до такой уж степени подлецом? Не может быть, чтобы вы это серьезно!.. — проговорил он с негодованием, смотря в глаза прокурору и как бы не веря, что от него слышал.
— Уверяю вас, что серьезно… Почему вы думаете, что несерьезно? — удивился в свою очередь и прокурор.
— О, как это было бы подло! Господа, знаете ли вы, что вы меня мучаете! Извольте, я вам всё скажу, так и быть, я вам теперь уже во всей моей инфернальности признаюсь, но чтобы вас же устыдить, и вы сами удивитесь, до какой подлости может дойти комбинация чувств человеческих. Знайте же, что я уже имел эту комбинацию сам, вот эту самую, про которую вы сейчас говорили, прокурор! Да, господа, и у меня была эта мысль в этот проклятый месяц, так что почти уже решался идти к Кате, до того был подл! Но идти к ней, объявить ей мою измену и на эту же измену, для исполнения же этой измены, для предстоящих расходов на эту измену, у ней же, у Кати же, просить денег (просить, слышите, просить!) и тотчас от нее же убежать с другою, с ее соперницей, с ее ненавистницей и обидчицей, — помилуйте, да вы с ума сошли, прокурор!
— С ума не с ума, но, конечно, я сгоряча не сообразил… насчет этой самой вот женской ревности… если тут действительно могла быть ревность, как вы утверждаете… да, пожалуй, тут есть нечто в этом роде, — усмехнулся прокурор.
— Но это была бы уж такая мерзость, — свирепо ударил Митя кулаком по столу, — это так бы воняло, что уж я и не знаю! Да знаете ли вы, что она могла бы мне дать эти деньги, да и дала бы, наверно дала бы, из отмщения мне дала бы, из наслаждения мщением, из презрения ко мне дала бы, потому что это тоже инфернальная душа и великого гнева женщина! Я-то бы деньги взял, о, взял бы, взял, и тогда всю жизнь… о боже! Простите, господа, я потому так кричу, что у меня была эта мысль еще так недавно, еще всего только третьего дня, именно когда я ночью с Лягавым возился, и потом вчера, да, и вчера, весь день вчера, я помню это, до самого этого случая…
— До какого случая? — ввернул было Николай Парфенович с любопытством, но Митя не расслышал.
— Я сделал вам страшное признание, — мрачно заключил он. — Оцените же его, господа. Да мало того, мало оценить, не оцените, а цените его, а если нет, если и это пройдет мимо ваших душ, то тогда уже вы прямо не уважаете меня, господа, вот что я вам говорю, и я умру от стыда, что признался таким, как вы! О, я застрелюсь! Да я уже вижу, вижу, что вы мне не верите! Как, так вы и это хотите записывать? — вскричал он уже в испуге.
— Да вот что вы сейчас сказали, — в удивлении смотрел на него Николай Парфенович, — то есть что вы до самого последнего часа всё еще располагали идти к госпоже Верховцевой просить у нее эту сумму… Уверяю вас, что это очень важное для нас показание, Дмитрий Федорович, то есть про весь этот-случай… и особенно для вас, особенно для вас важное.
— Помилосердуйте, господа, — всплеснул руками Митя, — хоть этого-то не пишите, постыдитесь! Ведь я, так сказать, душу мою разорвал пополам пред вами, а вы воспользовались и роетесь пальцами по разорванному месту в обеих половинах… О боже!
Он закрылся в отчаянии руками.
— Не беспокойтесь так, Дмитрий Федорович, — заключил прокурор, — всё теперь записанное вы потом прослушаете сами и с чем не согласитесь, мы по вашим словам изменим, а теперь я вам один вопросик еще в третий раз повторю: неужто в самом деле никто, так-таки вовсе никто, не слыхал от вас об этих зашитых вами в ладонку деньгах? Это, я вам скажу, почти невозможно представить.
— Никто, никто, я сказал, иначе вы ничего не поняли! Оставьте меня в покое.
— Извольте-с, это дело должно объясниться и еще много к тому времени впереди, но пока рассудите: у нас, может быть, десятки свидетельств о том, что вы именно сами распространяли и даже кричали везде о трех тысячах, истраченных вами, о трех, а не о полутора, да и теперь, при появлении вчерашних денег, тоже многим успели дать знать, что денег опять привезли с собою три тысячи…
— Не десятки, а сотни свидетельств у вас в руках, две сотни свидетельств, две сотни человек слышали, тысяча слышала! — воскликнул Митя.
— Ну вот видите-с, все, все свидетельствуют. Так ведь значит же что-нибудь слово все?
— Ничего не значит, я соврал, а за мной и все стали врать.
— Да зачем же вам-то так надо было «врать», как вы изъясняетесь?
— А черт знает. Из похвальбы, может быть., так., что вот так много денег прокутил… Из того, может, чтоб об этих зашитых деньгах забыть… да, это именно оттого… черт… который раз вы задаете этот вопрос? Ну, соврал, и кончено, раз соврал и уж не хотел переправлять. Из-за чего иной раз врет человек?
— Это очень трудно решить, Дмитрий Федорович, из-за чего врет человек, — внушительно проговорил прокурор. — Скажите, однако, велика ли была эта, как вы называете ее, ладонка, на вашей шее?
— Нет, не велика.
— А какой, например, величины?
— Бумажку сторублевую пополам сложить — вот и величина.
— А лучше бы вы нам показали лоскутки? Ведь они где-нибудь при вас.
— Э, черт… какие глупости… я не знаю, где они.
— Но позвольте, однако: где же и когда вы ее сняли с шеи? Ведь вы, как сами показываете, домой не заходили?
— А вот как от Фени вышел и шел к Перхотину, дорогой и сорвал с шеи и вынул деньги.
— В темноте?
— Для чего тут свечка? Я это пальцем в один миг сделал.
— Без ножниц, на улице?
— На площади, кажется; зачем ножницы? Ветхая тряпка, сейчас разодралась.
— Куда же вы ее потом дели?
— Там же и бросил.
— Где именно?
— Да на площади же, вообще на площади! Черт ее знает где на площади. Да для чего вам это?
— Это чрезвычайно важно, Дмитрий Федорович: вещественные доказательства в вашу же пользу, и как это вы не хотите понять? Кто же вам помогал зашивать месяц назад?
— Никто не помогал, сам зашил.
— Вы умеете шить?
— Солдат должен уметь шить, а тут и уменья никакого не надо.
— Где же вы взяли материал, то есть эту тряпку, в которую зашили?
— Неужто вы не смеетесь?
— Отнюдь нет, и нам вовсе не до смеха, Дмитрий Федорович.
— Не помню, где взял тряпку, где-нибудь взял.
— Как бы, кажется, этого-то уж не запомнить?
— Да ей-богу же не помню, может, что-нибудь разодрал из белья.
— Это очень интересно: в вашей квартире могла бы завтра отыскаться эта вещь, рубашка, может быть, от которой вы оторвали кусок. Из чего эта тряпка была: из холста, из полотна?
— Черт ее знает из чего. Постойте… Я, кажется, ни от чего не отрывал. Она была коленкоровая… Я, кажется, в хозяйкин чепчик зашил.
— В хозяйкин чепчик?
— Да, я у ней утащил.
— Как это утащили?
— Видите, я действительно, помнится, как-то утащил один чепчик на тряпки, а может, перо обтирать. Взял тихонько, потому никуда не годная тряпка, лоскутки у меня валялись, а тут эти полторы тысячи, я взял и зашил… Кажется, именно в эти тряпки зашил. Старая коленкоровая дрянь, тысячу раз мытая.
— И вы это твердо уже помните?
— Не знаю, твердо ли. Кажется, в чепчик. Ну да наплевать!
— В таком случае ваша хозяйка могла бы по крайней мере припомнить, что у нее пропала эта вещь?
— Вовсе нет. она и не хватилась. Старая тряпка, говорю вам, старая тряпка, гроша не стоит.
— А иголку откуда взяли, нитки?
— Я прекращаю, больше не хочу. Довольно! — рассердился наконец Митя.
— И странно опять-таки, что вы так совсем уж забыли, в каком именно месте бросили на площади эту… ладонку.
— Да велите завтра площадь выместь, может, найдете, — усмехнулся Митя. — Довольно, господа, довольно, — измученным голосом порешил он. — Вижу ясно: вы мне не поверили! Ни в чем и ни на грош! Вина моя, а не ваша, не надо было соваться. Зачем, зачем я омерзил себя признанием в тайне моей! А вам это смех, я по глазам вашим вижу. Это вы меня, прокурор, довели! Пойте себе гимн, если можете… Будьте вы прокляты, истязатели!
