не разрешается к возобновлению.
О пьесе «Бег» Горький на прослушивании в Театре сказал: «Это превосходнейшая комедия с глубоко скрытым сатирическим содержанием. Твердо убежден: «Бегу» в постановке МХАТа предстоит триумф, анафемский успех» («Красная газета», 10.X.1928 г., вечерний выпуск).
МХАТ дважды начинал репетировать «Бег», и дважды репетиции запрещались в середине работы.
Пьеса «Мольер», тоже одобренная Горьким (отзыв которого прилагаю), получила визу Главного репертуарного комитета, и Театр, после четырехлетней работы над ней, выпустил пьесу с большим успехом. После седьмого представления «Мольер» был снят.
Комедия «Иван Васильевич» была снята после генеральной репетиции в Театре Сатиры, хотя до этого Репертуарный комитет разрешил Театру постановку этой пьесы.
И, наконец, говоря о пьесах Булгакова, я не могу не сказать о последней его пьесе «Батум», которую он писал с таким увлечением и которую так хотел поставить МХАТ.
Роман «Белая гвардия» не вышел полностью до сих пор. Две трети романа были напечатаны в журнале «Россия», №№ 4 и 5, 1925 г.
«Жизнь господина де Мольера», биография, написанная Булгаковым в 1933 году по заказу редакции «Жизнь замечательных людей», также не была издана.
Из всего его литературного наследства:
четырнадцать пьес,
романы, повести, рассказы, оперные либретто,
наброски и подготовительная работа для учебника истории СССР, — не печатается ничего, а на сцене идут: пьеса «Последние дни (Пушкин)» и инсценировка «Мертвые души», но в одном только Художественном театре, причем спектакль о Пушкине Театр не имеет права ставить по субботам и воскресеньям и более двух-трех раз в месяц.
Булгаков не держал в руках гранок 15 лет, с 1926 года по день смерти, — хотя каждая строчка его произведений написана им для своего театра, для своей страны.
Дорогой Иосиф Виссарионович, я прошу Вашего слова в защиту писателя Булгакова. Я прошу именно Вашего слова — ничто другое в данном случае помочь не может.
Сейчас, благодаря Вам, Советская Россия вспомнила многие несправедливо забытые имена, которыми она может гордиться. Имя Булгакова, так беззаветно отдавшего свое сердце, ум и талант бесконечно любимой им родине, остается непризнанным и погребенным в молчании. Я прошу Вас, спасите вторично Булгакова, на этот раз от незаслуженного забвения[714].
Вдова писателя Булгакова
Елена Булгакова.
Москва
Письма. Полный текст письма публикуется и датируется по машинописной копии с подписью-автографом (ОР РГБ).
Е. С. Булгакова — С. Я. Маршаку. 6 января 1955 г.
Дорогой Самуил Яковлевич, простите, что на машинке, но так будет легче и для Вас и для меня, — привычка, я и детям и маме пишу всегда на машинке.
Я нарочно пишу Вам, а не звоню по телефону, потому что, когда я слышу Ваш больной голос, я не могу ничего толком сказать Вам, мне делается стыдно, что и я затрудняю Вас своими делами. Но сказать мне необходимо, так как Вы — единственный человек, с которым я могу говорить об этом. К Александру Александровичу[715], к моему великому сожалению, я не могу позвонить.
Что же касается Леонова, Федина, которых я знаю мало, или Суркова, Поликарпова, которых я совсем не знаю, то к ним я не могу звонить. Да и кроме того, если Федин мог сказать Вам, что «это трудное дело, ведь вот Горьким не продлили» — о чем тогда говорить?
Сравнивать мое положение с положением наследников Горького, — это походит на издевательство, — хотя это и не похоже на Федина. Казалось бы, что Федин или любой другой настоящий человек, настоящий писатель должен был бы сказать Вам в ответ: конечно, мы должны этого добиться.
А если бы этот человек был еще и искренен и мужественен, то он должен был бы добавить: мы все виноваты перед Булгаковым.
Все знают, что Булгаков исключительно талантлив, что литературная жизнь его была так тяжела, так невыносимо тяжела, что и умер он в результате всех своих потрясений. Так говорили Булгакову в лицо все лечащие его врачи.
Все знают, что Булгаков всего себя отдал (если говорить громкими словами) родине, родному искусству, родному театру. Он отказался от заграницы, когда ему это предложил Сталин. Он работал без передышки, без отдыха 20 лет, бросив свою профессию врача в 1919 году для того, чтобы стать писателем. И он, действительно, стал замечательным писателем. А кроме того, он все время еще работал то актером, то режиссером, то газетным работником, то консультантом-либреттистом. Он работал каждую минуту, не щадя себя, не отдыхая. Когда в 1936 году, в один день у него полетели три пьесы сразу (Мольер, Пушкин, Иван Васильевич), он принялся за учебник истории. Это был человек несгибаемой воли и мужества.
И Вы хотите, чтобы я сейчас звонила к людям, равнодушным людям, мало мне знакомым, и просила их о милости. Нет, родной мой, тогда не нужно ничего!
Я считала, что если есть у нас справедливость, то она должна, наконец, быть распространена и на Булгакова, пасынка в своем отечестве. Я думала, что если я обращусь к двум близким мне людям, к Вам и Александру Александровичу, с дружеской просьбой помочь мне добиться этой справедливости, то Вы избавите меня от унизительной роли вдовы-просительницы.
Я надеялась, что, имея письмо Литературной комиссии (которая, не в укор ей будь сказано, так ничего и не сделала за 15 лет, прошедших со дня смерти Булгакова), письмо из МХАТа и мое официальное заявление в ССП, — я верила, что Вы все, такие всесильные с моей точки зрения люди — в моем деле — добьетесь справедливого удовлетворения моей просьбы.
Что нужно для этого (казалось мне): час времени для того, чтобы написать горячее, заинтересованное, убедительное ходатайство в Правительство, и согласие какого-нибудь более свободного, чем Вы оба, писателя поехать с этими бумагами и проявить настойчивость для получения ответа, возможно более скорого. Я пишу об этом, так как с 1 января все мои наследственные права уже закончились.
Я понимаю, что все это отнимает у Вас время, но что мне делать, ведь случай этот единичный, ведь если бы по отношению к такому талантливому и работоспособному писателю, как Булгаков, была проявлена раньше справедливость, — ведь мне не пришлось бы просить о продлении.
Я предполагала, что, может быть, Тихонов, бывший друг, или Михалков, который очень хорошо относился к Булгакову, согласятся сделать это.
Простите меня, дорогой Самуил Яковлевич, если это письмо доставит Вам неприятные минуты. Ужасно то, что Вы, все Вы, никогда не поймете меня, так же, как сытый никогда не поймет
