В конце второго перехода миновали наш продовольственный склад. Тащить содержимое его вокруг мыса Неупокоева не было никакого смысла. Взяли с собой только немного пеммикана. За остальным решили вернуться налегке с южного берега с расчетом пересечь юго-западную часть острова чуть севернее горы Герасимова. Это облегчило последние переходы и дало нам возможность подробнее познакомиться с этой частью Земли.
Погода пасмурная. Будем ждать появления солнца для астрономических наблюдений.
3 мая 1932 г.
Определение астрономического пункта на мысе Неупокоева закончили 28 апреля. Через два перехода вдоль южного берега Земли мы оказались на расстоянии 47 километров к северо-востоку от мыса и 115 километров от нашего продовольственного склада. Отсюда, по нашим расчетам, было всего ближе до склада при движении по прямой линии через Землю.
Утром 1 мая, сложив в одной из маленьких бухточек весь груз, кроме палатки, спальных мешков, примуса и четырехдневного запаса продовольствия, двинулись через Землю. Погода стояла пасмурная, иногда порошил снег. Прибрежная равнина сливалась с белесоватым небом. Отдельные обнаженные из-под снега вершины редких холмов, казалось, висели в воздухе. Единственным ярким пятном был наш флаг, развевавшийся над санями по случаю праздника. Только перед подъемом на возвышенность погода несколько улучшилась, и мы без особого труда нашли доступный склон. На высоте 240 метров достигли наивысшей точки перевала. Гора Герасимова, представляющая собой скалистый юго-западный обрыв возвышенности, осталась слева от нашего пути. На северо-востоке смутно виднелся ледниковый щит.
Спуститься с возвышенности оказалось труднее: северозападные склоны ее очень крутые, местами обрывистые. Преодолев их, мы вновь вышли на высокую террасу, уже виденную нами ранее со стороны пролива Шокальского.
Казалось, что теперь мы уже не встретим серьезных препятствий. Однако на 15-м километре пути от возвышенности мы неожиданно уперлись в узкий каньон с отвесными берегами, глубиной около 40 метров. Невольно пришлось изменить вычисленный курс, повернуть на юго-запад и пройти вдоль ущелья почти до моря. Это сильно удлинило наш путь, и только на 46-м километре пути мы добрались до продовольственного склада.
Обратный путь прошли в сплошном снегопаде, гору Герасимова обогнули с юга. Сегодня утром вернулись на южный берег. Весь оставленный здесь груз нашли в целости. После отдыха двинемся дальше — на восток. Теперь мы вновь богаты продовольствием и топливом. Вес каждых саней опять достигает 400 килограммов.
8 мая 1932 г.
4 мая весь день удерживалась чудесная ясная погода. Однако переход оказался очень тяжелым. Рыхлый снег часто доходил до колен и очень затруднял продвижение. За 15 часов едва пробились на 38 километров. К концу перехода настолько вымотали себя и собак, что казалось уже невозможным сделать хотя бы один шаг. Лагерем остановились в первом попавшемся месте. Наша стоянка оказалась на морском льду, в километре от ближайшей точки земли.
Через час после остановки разразилась метель. Она началась очень бурно и благодаря обилию свежего рыхлого снега сразу подняла такой вихрь, что мы постарались поскорее накормить собак и убраться в палатку.
Сначала мы даже радовались неожиданной гостье — метели, надеясь, что она часть рыхлого снега унесет, часть утрамбует и таким образом исправит дорогу, облегчит дальнейшее наше передвижение. Кроме того, неплохо было воспользоваться случаем, чтобы денек поваляться в спальных мешках. Последнюю неделю мы спали не более 6 часов в сутки. При изнурительной работе во время переходов этого было явно недостаточно — нарастало утомление. Хотелось как следует отдохнуть и выспаться. Метель встретили без всякой неприязни.
Первые сутки мы действительно много спали; рев, свист, улюлюканье бурана воспринимали как колыбельную песню. На второй день спать уже не хотелось. Да и дорога улучшилась. От убродного снега не осталось никаких следов. Можно было бы итти вперед. Но метель бушевала с еще большей силой. Мы уже начали роптать на задержку. Это, как и всегда, не помогло. Вьюга продолжала бесноваться. Поднятый снежный вихрь скрывал и солнце и весь белый свет. Хотя барометр лез вверх и уже показывал полный штиль, шторм не унимался. Снежный вихрь несся со скоростью 19–20 метров в секунду.
На вторые сутки шторм открыл трещину между лагерем и берегом. Это заставило нас при ветре, дувшем со скоростью 20 метров в секунду, перенести лагерь на берег. Три часа ушло на то, чтобы снять палатку, поднять собак и пробиться к суше.
На третьи сутки нам надоело спать, ворчать на непогоду и заглядывать на барометр. Оторвать нас от берега шторм не мог, и новой переноски лагеря не предвиделось. Кроме кормежки собак, дела как будто не было. А конца метели не было видно. К счастью, на этот раз мы захватили с собой несколько книг. Я довольно скоро прочитал имевшийся роман. Можно было пожалеть, что роман не написан клинописью, тогда чтения хватило бы на все метели Северной Земли.
Но сейчас у меня нет причин сожалеть об этом. Есть еще одна книга, которую можно читать бесконечно. И картины в ней близкие, понятные:
Буря мглою небо кроет,Вихри снежные крутя,То, как зверь, она завоет,То заплачет, как дитя…
Разве это не про нас? Разве можно лучше описать то, что творится за парусиновой палаткой?
Проще говоря, со мной томик Пушкина. Родная, заветная книга! В ней каждый стих „течет водой живою“…
В момент, когда зачем-то была приоткрыта пола палатки, ворвавшийся ветер перелистал страницы книги. А когда полы в палатке были завязаны, я увидел, что томик открыт на заглавном листе „Руслана и Людмилы“.
С детства родные сердцу образы возникли в воображении. Шум метели как бы затих. В памяти встало далекое прошлое.
…Глухая таежная дальневосточная деревушка. Восемнадцать изб, срубленных из посеревшей от времени, когда-то розовой даурской лиственницы.
Рядом, к востоку, хребет Чурки, а к западу, за узкой полоской увалов с пашнями, на десятки километров, точно зеленое море, раскинулись зыбкие болота.
В одной избе, ничем не отличающейся от других семнадцати, живет еще не старый казак. В его бороде и усах только пробивается серебро. Но жизнь, про которую тогда говорили „слава казачья, да житье собачье“, уже надломила его силы. Слишком тяжело было поднимать семью. „Изробился“, — говорят про казака соседи.
Теперь он часто отлеживается в постели. Вся семья печалится в таких случаях, только его сынишка — шестилетний казачонок — не видит в этом плохого. Если отцу занедужилось, значит, он не пойдет ни на пашню, ни на покос; опять будет читать про Руслана и Людмилу.
