Теперь он часто отлеживается в постели. Вся семья печалится в таких случаях, только его сынишка — шестилетний казачонок — не видит в этом плохого. Если отцу занедужилось, значит, он не пойдет ни на пашню, ни на покос; опять будет читать про Руслана и Людмилу.
„Руслан и Людмила“ — единственная книжка во всей деревушке. Правда, есть еще несколько книг, но те не в счет. Они хранятся в маленькой деревянной часовне, закрытой на большой железный замок. В них что-то малопонятное читает поп, два-три раза в году приезжающий в деревню.
Книжка старая, растрепанная, в ней нехватает нескольких страниц, но это не мешает чтению — отец наизусть помнит потерянные листы. В книжку он смотрит только для порядка — всю поэму держит в памяти. Еще он знает сказки про царя Салтана и про золотую рыбку, хотя таких книжек в доме нет.
Казачонку больше всего нравятся „Руслан“ и „Салтан“. Он слушает сказки, затаив дыхание. И нередко в мыслях, уцепившись за пояс Руслана, мальчик вместе с ним и с Черномором уносится за облака. Мертвая голова в воображении казачонка разрастается до размеров горы Чурки, вершину которой, словно шлем, покрывают гольцы. Иногда мальчик пристраивается к 33 богатырям, выходящим из моря, и начинает протестовать, когда отец продолжает рассказывать только о тридцати трех.
— Неправильно! Было тридцать три, а теперь стало тридцать четыре! — Начинается спор, обычно кончающийся мирным разговором:
— Вот соберусь, съезжу в станицу, может, найду книжку про царя Салтана. Тогда сам и читай, — говорит отец.
— Да я же еще не умею, — разочарованно отвечает казачонок.
— Тогда учись? Тут стоит потрудиться.
И сейчас же начинаются „занятия“.
— Ну, сделай мне букву „А“.
Мальчик расставляет ноги, а рукой делает перекладину.
— Правильно! Теперь найди мне эту букву в книжке.
Это значительно труднее. На страницах много букв! Не меньше, чем мошкары на улице перед заходом солнца, и куда больше, чем тараканов за печкой. Хорошо еще, что буквы не кружатся и не бегают. Все же „А“ отыскивается.
Таким же образом сначала изображаются, а потом разыскиваются в книжке и другие буквы.
Наблюдающая за уроком бабушка говорит:
— Учись, учись, Егорушка! Может, техником станешь — железную дорогу построишь. Как увижу твою дорогу, поезжу по ней да посмотрю белый свет — и умирать будет не страшно.
Но тут же бабушка, как бы спохватившись, строго поджимает губы, скрещивает на груди руки и обращается к отцу:
— Ты бы, Алексей, лучше его церковному учил. Сам знаешь, как псаломщик-то нужен. Прямо всей деревне срам! Поп приезжает, а ему и помочь некому. Сам он и жнец, и швец, и на дуде игрец. Читает и за себя, и за псаломщика, и кадило разжигает. Никакого благолепия! Да и учить церковному легче — на дому все пройдет. А на техника-то в город посылать надо. А на что пошлешь? Коровенку продашь, и то нехватит.
— Да как же я буду учить церковному, если сам не знаю, — отговаривается отец.
— А ты, Алексей, постарайся. Вспомни, как поп читает, расскажи Егорке, вот он и поймет. Еруслана читаешь, а божественное забыл. Грех мне с тобой!
Повидимому, все же плохо веря в свою мечту видеть внука псаломщиком, бабушка не без сожаления, но примиряюще говорит:
— Ну, уж ладно, хоть на техника его выучи, если на псаломщика у тебя смекалки нехватает…
Так по вечерам идет учеба. Скоро Егорка начинает изображать целые слова, а потом и фразы. Иногда его рук и ног нехватает. Тогда он прихватывает на помощь сестренку и бабушку.
Но попробуйте „напечатать“ так всего „Руслана“! Успеешь вырасти, а до конца так и не дойдешь. Казачонку не терпится. Но что же поделать, — школы в деревне нет. Хорошо, что Егорка находит в книжке все буквы алфавита и уже умеет складывать из них целые слова.
Казак вручает сыну книжку в полную собственность. „Руслан“ попрежнему остается Егоркиным учителем. Егорка скоро начинает бегло читать, сначала матери и бабушке, потом забегающим соседкам и товарищам и, наконец, то в одной, то в другой избе, усатым казакам и седым старикам.
Золотой рекой льются пушкинские стихи по затерянной в тайге и болотах глухой деревушке…
…Казак Алексей, знавший наизусть „Руслана“, „Салтана“ и „Золотую рыбку“, — мой отец, Егорка — я, а когда-то глухая таежная деревушка, находящаяся в нынешнем Биробиджане, — моя родина. „Руслан“ — первая книжка, пробудившая во мне интерес к учению, жажду знаний, любовь к путешествиям. Сказка о Руслане учила меня гордиться русской богатырской силой.
Через многие годы память без затруднения оживляет далекие воспоминания детства. Заветные стихи великого Пушкина пришли и сюда, „за край земной“, в „жилища ветров, бурь гремучих“. Как и в былые годы, стихи вызывают гордость за русских людей, зовут еще сильнее любить нашу родину.
Вот уже четвертью сутки над нашей палаткой, словно бесконечная седая борода Черномора, вьется снежный вихрь, и не видно ему ни конца, ни края. Я то закрываю томик Пушкина, то вновь открываю его. В ушах, сквозь гул бури, звучат строчки:
То, как зверь, она завоет,То заплачет, как дитя…»
Решающие дни
15 мая 1932 г.
Одолевает усталость. Тело болит, точно изломанное. Хочется вытянуться на снежной постели, лежать неподвижно, не шевелить ни одним пальцем. Но нервы все еще напряжены. Это помогает бороться с усталостью и сохранять способность осмыслить все происшедшее за последние дни.
Сегодня мы продвинулись всего лишь на 13 километров. Это и были те «несколько» случайных, особо трудных километров, которых нельзя предусмотреть никаким планом санного похода по льдам. Их-то я и опасался перед нашим отправлением в путь больше, чем бурь и метелей. Они могли разрушить все наши расчеты. Каждый метр из этих немногих километров мог сломать намеченный маршрут.
Мы пошли на большой, осознанный риск, дрались за каждый шаг пути, за каждую минуту времени и… выиграли сражение. Надо думать, что это определит успех нашего похода, а в конечном счете — и всей экспедиции.
Отчаянная борьба началась еще вчера. К концу 32-километрового перехода мы падали от усталости и на ночлеге не были в состоянии даже записать впечатлений дня.
И все из-за дороги. Низкий и отлогий берег, вдоль которого мы пробирались последние две недели, преодолевая обычные трудности санного похода, кончился. На смену пришли скалистые обрывы восточных берегов острова Большевик. Сначала обрезанный морем край террасы не превышал пяти метров, но скоро достиг десяти, а потом пятнадцати. Дело было даже не в высоте. Поверхность обрывающейся утесом террасы оказалась сплошь заваленной грудами крупного щебня и почти совершенно лишенной снега. Пройти по ней с санями не было никакой возможности.
