Вернувшись в Париж, Джонс написал тщеславные мемуары о своих подвигах на Лимане и забросал Потемкина прошениями о наградах. «Время покажет вам, мой повелитель, — писал он светлейшему 13 июля 1790 года, — что я не жулик и не мошенник, а честный и верный солдат».[842]
27 марта 1789 года в Стамбуле скончался султан Абдул-Хамид. Сменивший его 18-летний Селим III, умный и агрессивный реформатор, опирался на мусульманский фанатизм и, поддерживаемый прусским, английским и шведским послами, был настроен самым решительным образом. Австрия и Россия хотели начать с Селимом в переговоры о мире, чтобы не допустить вступления в войну Пруссии, но начало правления нового султана ничего хорошего не предвещало. Австрийский канцлер Кауниц описывал Потемкину свирепость нового султана: увидев на улице Стамбула польского еврея в туфлях «неправильного» цвета, Селим приказал немедленно казнить его, и несчастный не успел даже объяснить, что он иностранный подданный. Мир можно было завоевать только на поле битвы.
6 мая, согласовав с императрицей планы действий на все возможные случаи развития событий, включая войну с Пруссией и с Польшей, князь Таврический выехал из Царского Села на юг. Он не увидится с Екатериной почти два года.
Из объединенных Украинской и Екатеринославской армий, общей численностью около 60 тысяч человек, Потемкин составил главную, подчинявшуюся его непосредственному командованию, и четыре корпуса. Предстояло, продвигаясь через Молдавию и Валахию (сегодняшние Молдова и Румыния), занять крепости на Днестре и Пруте и вытеснить турок к Дунаю.
Главная австрийская армия под командованием фельдмаршала Лаудона должна была атаковать Белград Днестровский, а принц Фридрих Иосиф Саксен-Кобургский (или, как его кратко именовали в России, принц Кобург) действовал совместно с русскими в Валахии и Молдавии. Основная после потемкинской армии сила русских, корпус Суворова должен был контролировать пространство между союзными войсками. Суворов расположил свой корпус между тремя параллельными реками — Серетом, Берладом и Прутом.
100-тысячной турецкой армией командовал новый великий визирь Хасан-паша Дженазе. Для начала он собирался разбить австрийцев и прорвать фронт союзников. Одновременно предполагалась высадка турецких войск в Крыму. Газы Хасан-паша, сменивший море на сушу, во главе 30-тысячного корпуса должен был отвлекать главную армию Потемкина от помощи австрийцам, на которых была нацелена армия великого визиря. Турки маневрировали на удивление ловко, и русским приходилось постоянно быть начеку. 11 мая Потемкин перешел Буг, собрал свои силы под Ольвиополем, а затем двинулся к Бендерам, мощной крепости на берегу Днестра.
На Западе между тем произошли события, открывшие новую историческую эпоху. 14 (3) июля, в тот день, когда Потемкин устраивался в своей ольвиопольской штаб-квартире, парижская толпа штурмом взяла Бастилию, а 26 (15) августа Национальное Собрание приняло Декларацию прав человека.[843] Польские патриоты, ободренные примером Франции, снова стали требовать от России вывести войска и склады боеприпасов. Потемкин не мог незамедлительно противодействовать полякам. Он лишь умножил Черноморское казачье войско, которое в опасный момент стало бы действовать как передовой отряд в пророссийски настроенных восточных областях Речи Посполитой.[844]
Готовясь к продолжению военных действий против турок, Потемкин метался между Ольвиополем, Херсоном, Очаковом и Елисаветградом, осматривая обширную линию фронта, пока не слег с «гемороидом и лихорадкой». «Но ничто меня не остановит, кроме смерти», — писал он Екатерине.[845] Чтобы ободрить князя, она послала ему награду за Очаков — фельдмаршальский жезл.
Тем временем великий визирь во главе турецкой армии шел навстречу принцу Кобургскому, чтобы не дать австрийцам соединиться с русскими — и в этот-то напряженный момент Потемкин вдруг получил письмо от обескураженной Екатерины. Именно в тот момент, когда турки нащупали самое слабое место русско-австрийского фронта, отношения императрицы с ее фаворитом Мамоновым оборвались самым унизительным для нее образом.
Екатерине исполнилось шестьдесят лет. Она оставалась величественной на публике, простой и игривой в частной жизни. «Я видел ее в течение десяти лет один или два раза в неделю и всегда наблюдал за ней с новым интересом», — вспоминал Массон. Графиня Головина вспоминала, как однажды она обедала и весело болтала с другими фрейлинами, когда одна из них, графиня Толстая, «кончила есть и, не поворачивая головы, отдала свою тарелку, и была очень удивлена, увидав, что ее приняла прекрасная рука с великолепным бриллиантом на пальце. Графиня узнала императрицу и вскрикнула».[846]
Государыня тщательно ухаживала за своими руками, волосы ее были всегда идеально уложены, но она очень располнела, ноги ее «потеряли всякую форму».[847] Архитекторы ее дворцов и вельможи, чьи дома она посещала, строили специальные пандусы, чтобы облегчить ей подъем. В голосе ее появилось дребезжание, нос заострился; ее все чаще мучило несварение желудка. Чем более она старела, тем более усиливалась ее потребность в душевном комфорте.
А Мамонов то объявлял себя больным, то просто отсутствовал, то видимо тяготился своими обязанностями. Сначала Екатерина расстраивалась. «Слезы, — записал однажды секретарь императрицы Храповицкий после ее ссоры с фаворитом, — вечер проводили в постели».[848] Когда Екатерина спросила совета у Потемкина, он намекнул, что причина уклончивого поведения Мамонова — его увлечение кем-то из фрейлин. Но Екатерина так привыкла к Мамонову, что не хотела слушать предостережений. Фаворит давно жаловался на свою жизнь: Потемкин перекрыл ему все возможности проявить себя на государственном поприще — так, в свой последний приезд он наложил вето на просьбу Мамонова о месте вице-канцлера в Государственном совете.
Наконец Екатерина написала Мамонову письмо, в котором великодушно предлагала отпустить его и устроить его счастье женитьбой на одной из богатейших невест империи. Ответ поверг ее в ужас: Мамонов признался, что уже год любит фрейлину княжну Дарью Щербатову, и просил разрешения жениться на ней. Жестоко уязвленная, но всегда благожелательная к своим любимцам, Екатерина дала свое согласие на брак.
Поначалу Екатерина скрыла этот кризис от Потемкина, возможно, не желая обнаруживать постигший ее конфуз, а также чтобы увидеть, как будут развиваться ее отношения с новым молодым человеком, которого она приблизит к себе. Однако 29 июня она сказала своему секретарю, что собирается написать Потемкину о происшедшем. Когда письмо достигло адресата, свадьба Мамонова уже состоялась: жених получил 2250 душ и 100 тысяч рублей. «Я ничей тиран никогда не была и принуждения ненавидую, — жаловалась она Потемкину. — Возможно ли, чтобы вы не знали меня до такой степени и чтобы великодушие моего характера совершенно вышло у вас из головы и вы сочли меня дрянной эгоисткой. Вы исцелили бы меня сразу, сказав правду». Она раскаивалась, что не обратила внимания на предупреждения Потемкина, и пеняла ему: «Если вы знали об этой любви, почему не сказали мне о ней прямо?»[849]
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
