Не сразу публика взяла в толк то, что проговорил курятник; слишком много было в его речи смешано самых неподходящих друг к другу понятий и представлений. Бог, душа, рыбья часть, куриная часть. Всего этого переварить сразу темные силуэты не могли. Кто-то нз них попробовал было сказать обычное в затруднительных для российского обывателя случаях: «само собой!», то есть слова, которые, по-видимому, и могут быть приняты за ответ, но в сущности ровно ничего не означают (хотя даже в коммерческих делах употребляются постоянно), но сказал это как-то робко, почти шопотом, и замолк…
Но молчание уже не могло продолжаться; тема для беседы получалась вовсе не мрачная, и разговор оживился.
— Какая же такая, позвольте вас спросить, бывает куриная душа? — очевидно приготовляясь начать продолжительный разговор, произнес не спеша и с расстановкой кто-то из силуэтов. — Позвольте узнать, на каком вы полагаете основании? Душа должна существовать христианская, а какая такая куриная или рыбья — так об этом никаким образом не может быть сказано в Писании…
— В Писании-то, положим, что об этом и действительно ничего нет, а я, вот видишь меня? — курятник Селиверстов — я вот говорю тебе — да! Хочешь ты мне верь, а хочешь не верь, а я тебе утверждаю, что когда вникнул я в рыбье, а главное, в куриное дело, тогда я во всевышнего создателя и уверовал. А то был я, одним словом, дубовый пень! Как хочешь, так и думай! Да!..
В тоне голоса курятника слышалось большое одушевление, но очевидно было, что обширность темы, интересовавшей его, ставила его пред публикой в неловкое положение и затрудняла его речь.
— Да! — повторил он опять те же слова, что уже сказал ранее. — На курином деле познал премудрость. Как хочешь, так и разбирай!
Настало молчание…
— И существует куриная душа? — чрезвычайно оживленно и с явной насмешкой в голосе воскликнул один из силуэтов.
Курятник примолк, но тотчас же весь как-то встряхнулся, подбодрил себя и почти гаркнул басом:
— Сосуществует!
— Душа куриная?
— Н-да!
«Очертя голову», казалось, сказаны были эти слова, и курятник, увидев, что ему нет отступления, громко и без остановки проговорил:
— Окончательно могу сказать, хоть побожиться, говорю перед истинным богом: существует куриная душа, — чтоб мне не дожить до завтрева! Вот тебе что!
Все молчали.
— Существует! — вопил курятник.
И опять все молчали.
— Да! Есть она, братцы, есть!..
— Ну уж, друг любезный… Ты, брат, что-то, кажется… того…
— Ничего не «того»! Чего тут «того»? Тут дело эво какое, а не «того»… Я тебя вот спрашивать буду, можешь ли ты мне отвечать?
— Чего ж мне не отвечать? Коли по-человечьи будешь говорить, так и я тебе отвечу по-человечьи…
— Не лаять же я на тебя буду!
— Ну, коли ты не будешь лаять, так и я не буду «кукуреку» кричать… Спрашивай!
— Ну, коли ты можешь отвечать, так я тебе буду представлять вопросы… Первым долгом, сичас здесь был разговор о душегубстве… Отвечай мне, почему кабатчик под вагон бросился?
— Чортово дело — больше ничего! — опять провозгласил решительный голос из группы силуэтов, не дав ответить тому силуэту, который разговаривал с курятником.
— Чортово-то оно чортово, — сказал курятник, — а главное, требуется знать, под каким предлогом чорт-то его под колесо поволок, вот главное дело в чем!..
— Ведь сказывали тут, что, мол, из-за жены огорчился!.. — отвечал собеседник курятника. — Из-за бабы огорчился, стал пить, ну, а уж от пьянства чего не выйдет…
— Следовательно, разобравши дело, оказывается, в первоначальном основании было огорчение?
— Надо быть, так…
— Ну, а теперь потрудитесь объяснить: кое место его колесом переехало?
— А уж это вот пущай он скажет… Кое место, Михалыч, кабатчика-то переехало?
— А его, — отвечал сторож, — вот этак, по животу разрезало.
— И, конечно, спину и всё? — как настоящий эксперт, допытывался курятник.
— Уж конечно, все разворочало, что под него попалось…
— Ну, превосходно! Теперь позвольте вас спросить: когда вы утверждаете, что «от огорчения», то в каком месте оно у него заключалось — в спине, в животе или еще в каких костях?
Вопрос показался публике в такой степени ни с чем несообразным, что после некоторого молчания часть публики разразилась громким хохотом, а собеседник курятника, как бы нехотя и вовсе не желая продолжать пустопорожнего разговора, промолвил:
— Ну, брат, я вижу, с тобой разговаривать, так надо язык суконный привешивать… А так-то, свой-то, только без толку обобьешь… И ветру-то на дворе нету, а вот у тебя в голове что-то как будто сквозняком посвистывает… В брюхе оно у него, огорчение-то, было!..
— Это в брюхе было огорчение от жены?
— Да ну тебя! Перестань молоть!.. — с нетерпением и сердцем сказал собеседник. — Плетет языком незнамо что!..
— Вот то-то и есть, что у вас-то именно и нет соображения.
— И пущай!
— Ежели у солдата отрезывают ногу, следовательно, у него нога болела, а не спина и не живот. И ежели отрезывают у меня руку, то болела, стало быть, рука, а не ухо и не нос… А когда от огорчения человек спину себе под вагоном ломает, так позвольте вас спросить, что у него болело: спина или живот?
Все молчали.
— Вот в том-то и состоит!.. Болело-то у него на совести, в душе, а не в кости, не в ребре… Вот поэтому-то и говорится: «погубил душу», — а не «чепуха!», как болтнул вон тот господин… Душа болела и душа под вагоном погибла…
— Чортова работа, больше ничего! — упорно гудел невидимый в куче силуэтов бас.
— Чортова! Конечно, это его депо! Только он ведет тебя под вагон-то не за ногу, а за совесть, за душу!.. Вот в чем дело-то!.. Нету, братцы, — есть, есть она, душа-то!..
— А куриная-то душа? — вновь заговорил тот самый собеседник, который только что было совсем прервал разговор с курятником.
— И куриная душа существует!.. Куриная-то душа меня и на ум-то навела… Вон, видишь, плетушка моя стоит с цыплятами?..
Вероятно, тут же, на платформе полустанка, где-нибудь стояла эта плетушка с цыплятами, но в темноте не было ее видно.
— Ну, видим; ну, что ж?
— Ну так вот, это я хотел наших баб в последний раз поднадуть паровым цыпленком, — только нет, не надуешь! В последний раз хотел их поморочить, всучить им вместо яиц, — ну нет, навыкли, не берут!
— Отчего же?
— Бездушный он, паровой-то цыпленок! Души в нем нет — и не плодится! Вот в чем дело. Я служу на паровом цыплячьем заводе. Так вот, в прежние времена мы и меняли паровых цыплят на яйца. Дашь бабе курочку и петушка, да и две курицы с петухом нам ничего не стоит дать за десяток, за полтора… Из двух-трех у нас выйдет десять, пятнадцать — всё барыш нам. И сначала брали… Ничего! А нам и любо вместо денег-то! А потом вдруг и не берут… Все бабы в один голос завопили: «не несутся ваши машинные куры!» — и всё тут… И вот что ты хочешь — не несутся!.. И рыбье дело тоже: машинная, заводская рыба — теперь вот вырастить ее искусственным манером можно, а потомства нету!.. Вот ты и думай, какая тут премудрость!.. Температура тут существует — потому что горячей водой, паром действуют. А души нет!
— Да ведь он ходит, цыпленок-то машинный? Ест?
— И ходит и ест, а размышления в нем нет… Не может он подумать о жизни…
— Ну, брат, ты опять никак заплутался!..
— Заплутался или не заплутался, а ваши слова тоже без смысла… Ходит! Что ж такое ходит? Вон железная машина тоже ходит, почище лошади, а скажи-ка ей: «Налево! поверни к кабачку!» — нет, не повернет… Ходит! Это все одно, что лекрицкий свет. Мне один мой земляк, театральный ламповщик, говорит: «Погляди-кось, какой огонь выдумали!» Поглядел я и думаю: «Какой пламень в этом стеклянном пузырьке (цветком сделан) и как не лопнет!» И говорю: «Как это стекло-то не лопнет, какой огонь!» А земляк усмехнулся, говорит: «Оченно страшный огонь… Плюнь, погляди, как зашипит». Плюнул я в этот тюльпан, а оно и вовсе не зашипело… «Как так?» — «А так, говорит, этот огонь выдумщицкий, безбожный, — он как лед холодный… возьми-ка тюльпан-то в руку»… Взял я, а он и в сам деле как лед. А ведь огонь?.. Вот и рассуди, где бог, а где фокус-покус… Так и в рыбе машинной и в цыпленке паровом: температура есть, а совести нет! Вот и у кабатчика в совести болело, а ежели он переломил спину, то в спине не может болеть от того, что жена сбежала… а в душе!..
— Ну, брат, ты никак опять вместо ворот на крышу с возом поехал! Почему же паровая курица не несется?
— А потому, что она тварь температурная, машинная выдумка, а не тварь божия… У паровой курицы одна температура, а у настоящей — совесть. Вот от этого она и несется… Потому что у нее существует умственное размышление и забота… В температуре этого нет, а в душе есть…
— Есть?
— Верно есть!
