Он прошелся по психопатке Савельевой, выродку Велембовскому, предательски втершемуся в препсостав военной академии, и по ублюдствующему графоману Дробинину, на пути которого печатные органы Ленинграда выставили надежный заслон, так вот он пошел самоутверждаться в масоны; но особенный разгон перо его взяло там, где зашла речь о Галицком. Он сам бы не взялся объяснить ту страсть, почти ненависть, с которой описывал этого юношу, встреченного два раза в жизни; но Галицкий был перед Кугельским особенно виноват. То ли он не оценил масштаба будущих благодеяний, то ли не заблагоговел сразу перед его талантом, то ли в Кугельском оскорбительно не нуждался, а верней всего, выглядел не по рангу независимо. Ему полагалось бы, как Кугельскому в начале карьеры, демонстрировать готовность, а он полагал — он вел себя, как будто за ним нечто стоит. Теперь понятно было, что за ним стояло. Кугельский думал — воспитание, боялся даже, что талант, а оно вот что. И с этим чем-то, оказавшимся вот чем, он сводил теперь счеты.
«Но самое странное, — сводил Кугельский, стало быть, счеты, — что среди этого чуланного хлама в секте патологического маньяка Остромова оказывались молодые, которым, как говорится, жить бы да работать. Таков несостоявшийся студент, „литератор“ Галицкий, которого безумные литературные амбиции завели в остромовскую секту и там оставили. Галицкий пытался протащить в нашу „Красную газету“ свои вздохи по белогвардейскому Крыму и был, естественно, „спущен с лестницы“. Наверное, есть вина нашего прекрасного комсомола в том, что он еще не „охватывает“ своей работой всю нашу, в том числе и несоюзную, молодежь. Но гораздо небезлюбопытственней было бы узнать, куда смотрит „начальство“ товарища Галицкого, работающего, между прочим, в Ленинградском управлении учета жилплощади и продолжающего там числиться, хотя показаниями своих „товарищей“ он полностью изобличен и принимал участие решительно во всех безобразиях, творившихся в „логове“ „учителя“ „веры“».
Ффу, сказал себе Кугельский и сладостно выдохнул.
Реакция начальства на статью его, однако, изумила. Редактор городских происшествий Пряхин, во-первых, резко сократил написанное, оставив почти один фактаж. Во-вторых, он посмотрел на Кугельского едко, придирчиво, катая во рту «Леду» и прикусывая ее, как Корабельников на известном снимке:
— Надо б понаглядней, товарищ Кугельский. А?
— Куда уже наглядней! — воскликнул Кугельский, обалдевая от такой наглой зависти.
— А как жа. А вот тут. Пишете — самое извращенное воображение отворачивается. А зачем же оно отворачивается? Вы дайте полную картину. «Я не буду описывать грязные извращения». Почему же не описать извращения? И наглядность, и читателю интерес.
— Я в этой грязи, — гордо сказал Кугельский, — копаться, знаете, не намерен.
— Не намерен, — повторил Пряхин. Он бы, конечно, этого стукача одной рукой удавил, — почему-то у Кугельского еще до похода в ГПУ была репутация стукача, ни на чем, конечно, не основанная: просто интеллигентный человек в полупролетарской среде, вы понимаете. — Вы не намерен. А вот так крестьянин скажет, что не намерен навозом удобрять, что ему, видите, грязно? Какой тогда будет умолот? Наше дело тоже с грязью повозиться, а не держать чистенькими вот эти ручки…
Он хотел, конечно, почитать про грязь. Все они хотели только грязи, а главной мысли не видели. Главная мысль была в том, что всякие, которые мнят о себе, считают себя выше и все такое, непременно окажутся ниже; всех конкурентов Кугельского непременно уберет железная рука…
— И потом, — сказал Пряхин. — Вот эти всякие красотульки, эти пляски… у вас тут, например,
железная рука следит. Как это она, интересуюсь, может следить? У ней, может, глазки где? А, товарищ Кугельский?
— Если вы покрываете бывший элемент, то так и скажите, — гордо заявил Кугельский.
— Да покрывать-то нет, его уж покрыли, — медленно ответил Пряхин, жуя папиросу. — А спросить мы спросим, это да. Потому что, сами видите, дело политическое. Об деле широкого объявления не было. Вы, так сказать, сами, своею инициативой, это хорошо. Но мы со своей стороны обязаны спросить, так? Прежде чем в номер, так?
Кугельский был страшно разочарован. У него от бессонной ночи болели глаза, он торопился, а публикация откладывалась на неопределенное время. И даже главный редактор Еремеев, который Кугельскому благоволил и отечески опекал, потому что Кугельского все недолюбливали и его тоже, — долго думал, ставить или нет. Там был опасный момент. Там говорилось, что Остромов этот сначала пошел к большевикам и предлагал свои услуги, и это значить что? Это значить, что на какое-то время эти услуги его были приняты, и он функционировал целых полгода. Оно, конечно, можеть, так было и надо, и Остромов этот забрасывался в виде, так сказать, наживки. Но тогда и не следуеть разоблачать, потому что, можеть, он еще нужен и будет еще забрасываться. Конечно, тема была такая в общем привлекательная, не лишенная, что ли, читательского интересу; но без согласования Еремеев не мог. При согласовании ему сказали, чтоб он выкинул к чертям про предложение услуг, поблагодарили за бдительность, а так, в общем, сказали, что можно; и под названием «Гнилая тень» обкорнанный вдвое фельетон вышел из печати первого марта.
Кугельский сиял и не мог скрыть сияния. Он лучился. Он за руку поздоровался с вахтером, был любезен с курьером. Еремеев, зайдя в их комнату, сказал ободрительно: «Ничего, ничего». Настроение, как всегда, несколько испортил Барцев, сказав с непонятной интонацией:
— Ну вот, Кугельский, теперь вам подарят часы.
— Какие часы? — опешил счастливый Кугельский.
— Какие-какие, именные. Обычно часы дарят, пистолет потом.
— А, — разулыбался Кугельский. — Так это я же не по заданию, Барцев. Что вы. Это я сам захотел, так сказать, взять под ноготь…
— Ну, если сами, — протянул Барцев. — Если сами, тогда сразу пистолет.
Это была, конечно, шутка неприятная, но на фоне большого успеха незаметная. Барцев не находит себе места во времени, вот в чем была штука, а Кугельский нашел, он был теперь санитар общего нашего леса, и особенно было приятно, что Галицкий теперь, конечно, узнает место. Он приползет, и Кугельский, может быть, помилует. Хотя вряд ли он теперь приползет — только эта мысль и омрачала праздник.
Все уже разошлись, а Кугельский сидел в редакции, ожидая, когда можно будет идти встречать псковитянку Полли. Они договорились на ночной каток, шикарно освещенный, на ипподроме Семеновского плаца. Зима была сурова, каток в двадцать шестом не таял до середины апреля. Там играл духовой оркестр, причем в барабан ударял огромный негр, Бог весть как занесенный судьбой в Ленинград. Барабан у него как-то особенно ахал и бухал, что вы хотите, тамтамная культура. Полли назначила Кугельскому встречу в восемь вечера, у входа, а до того он сидел в редакции и перечитывал свой фельетон. Что-то победительное было в нем, какая-то поступь.
Вдруг в дверях послышался слабый шорох, и на пороге показался невысокий, крепкий желтолицый человек со шрамом. Кугельский хорошо разглядел шрам — посетитель был похож на героя гражданской, бывшего кавалериста.
— Вы к кому, товарищ? — любезно спросил Кугельский. Никакой опасности он не предчувствовал — в «Красную не пропускали» абы кого.
— А к вам, — спокойно сказал бывший кавалерист.
— По какому делу? — бодро спросил Кугельский. Наверняка из-за фельетона. Сейчас расскажут еще что-нибудь столь же фактажное, и пойдет карьера.
— Да по вашему ж запросу, — отвечал посетитель. — Вы же тут, насколько я помню, интересовались узнать, куда смотрит начальство товарища Галицкого?
— Да-да, — насторожившись, кивнул Кугельский. Столь быстрая реакция начальства товарища Галицкого не входила в его планы. — Но вам, может быть, лучше с утра… с товарищем Еремеевым?
— Отчего же, — улыбнулся кавалерист, но улыбнулся нехорошо. — Ведь это вы хотели узнать, куда оно смотрит, верно? Ну так взгляните.
Кугельский взглянул и ослеп навеки.
3
Приговоры по делу ленинградского масонского центра выносились без суда, Особым совещанием при коллегии ОГПУ — как и по всем иным делам, касавшимся государственной безопасности. Но выносились вяло и разочарованно, без азарта.
Если б Остромов был Учителем и кем там еще, и если бы за ним стоял реальный Запад, и если бы он в самом деле что-то умел, — ему бы, может, не вынесли вовсе никакого приговора, а взяли бы в разработку, использовали на стройках социализма или в крайнем случае для завлечения новых масонов, которых можно было бы брать за антисоветские разговоры в тайном кружке. Но Остромов обманул чаяния, оказавшись банальным жуликом с уголовным прошлым, в котором путался сам; он быстро понял, что посягательства на сакральность — неважно, партийную ли, церковную, — караются этой властью строже, чем обычное жульничество, ибо она сакральна в собственных глазах. Все пять месяцев следствия он так убедительно изображал дурака-шарлатана, что и сам уже почти верил.
