— Я этому не верю! — завопил я.
— Верите, — констатировал Падма, — У вас нет иного выбора, кроме как поверить в это. Только поэтому Джэймтон смог найти свое решение.
— Решение?
— Как человек он готов был умереть за свою веру. Но как командиру ему трудно было допустить, чтобы его солдаты погибли только поэтому, не имея другой важной цели. — Падма внимательно наблюдал за мной, и дождь на мгновение, казалось, перестал. — Но вы предложили ему то, в чем он увидел дьявольское искушение — сохранить жизнь, если он откажется от своей веры и своих людей, чтобы избежать конфликта, который может закончиться их общей смертью.
— Что за сумасшедшая мысль? — спросил я.
Внутри церкви молитвы прекратились, и один-единственный сильный, низкий голос начал погребальную службу.
— Не сумасшедшая, — ответил Падма. — Как только он это понял, ответ оказался прост. Все, что ему необходимо было сделать, это начать с отрицания всего, предложенного сатаной. Таким образом он пришел к естественной необходимости своей собственной смерти.
— И это было его решение? — Я попытался рассмеяться, но смех застрял у меня в горле.
— Это было единственное решение, — повторил Падма. — Как только Джэймтон к нему пришел, он немедленно увидел единственную ситуацию, при которой его подчиненные позволят себе сдаться в плен: если он будет мертв, а они окажутся в невыгодной тактической позиции по причинам, известным только ему.
Эти слова словно пронзили меня.
— Но он не собирался умирать! — воскликнул я.
— Он оставил это своему Господу, — произнес Падма. — Он все сделал так, что лишь чудо могло его спасти.
— О чем вы говорите? — спросил я. — Он поставил стол для мирных переговоров под флагом перемирия. Он взял с собой четверых людей…
— Не было никакого флага. А эти люди были всего лишь упрямыми фанатиками, которых прельстил мученический венец.
— Он взял с собой четверых! — заорал я, — Четыре и один — это пятеро. Их было пятеро против Кенси. Я был там, стоял у стола и видел все. Пятеро против…
— Там.
Это одно-единственное слово меня остановило. Неожиданно меня охватил необъяснимый страх. Я не хотел слышать то, что он скажет дальше. Я боялся того, что он собирался мне сказать. И я не хотел этого слышать, и слышать, как он это скажет. Дождь припустил еще сильнее, беспощадно поливая нас обоих и бетон парковки, но я слышал каждое его слово абсолютно четко сквозь шум дождя.
Голос Падмы грохотал в моих ушах, а я будто проваливался в пустоту.
— Неужели вы думали, что Джэймтон хотя бы на минуту позволил бы себе заняться самообманом подобно вам? Он был продуктом осколочной культуры. И сразу же узнал подобного себе в Кенси. Вы думаете, что он хотя бы на минуту предположил, исключая чудо, что впятером они могут убить вооруженного дорсайца — такого человека, как Кенси Грэйм, — прежде, чем они будут убиты сами?
Сами… сами… сами.
Этим словом меня словно куда-то унесло — далеко-далеко от этого темного дня и проливного дождя.
И я вспомнил.
С самого начала в глубине души я знал, что фанатик, убивший Дэйва и остальных пленников, не был типичным квакером. И Джэймтон вовсе не был хладнокровным убийцей. Я только пытался представить его таким, чтобы иметь причину отводить свой взгляд от одного-единственного человека на шестнадцати мирах, с которым я не мог встретиться взглядом. И этот единственный человек — не сержант, расстрелявший Дэйва и остальных. И даже не Матиас.
Это был я сам.
Джэймтон не был заурядным фанатиком, как Кенси — заурядным солдатом, а Падма — заурядным философом. Все они представляли собой нечто большее, и, не признаваясь себе, я все время знал это. Вот почему они поступали не так, как я планировал, когда пытался манипулировать ими.
Они были за пределами сомнений — и именно это, помимо всех их навыков и знаний, делало их непобедимыми. Ибо такого человека, как Кенси, невозможно было победить. И Джэймтон никогда не предал бы своей веры.
И разве не сказал мне об этом сам Джэймтон, ясно и четко? «Позвольте мне свидетельствовать только от своего имени», — и продолжал объяснять мне, что, даже если вся Вселенная развалится вокруг него и даже если его Бог и вера окажутся фальшивыми, то, что существует в нем самом, останется неприкосновенным.
Точно так же не забыл бы свой долг и не оставил бы свой пост Кенси. Он сражался бы в одиночестве, даже если бы против него были брошены целые армии. Ибо они могли его только убить, но победить — никогда.
И даже если бы все вычисления и теории Падмы вдруг, в один момент, оказались опрокинутыми, было бы доказано, что они неправильны и беспочвенны, — даже это не смогло бы поколебать его уверенности в эволюции человеческого духа, во имя которой он работал.
Ничего удивительного в том, что я оказался побежден; это мне всегда предсказывал еще Матиас. У меня никогда не было шанса на победу.
И снова я вернулся в этот день, под этот ливень, но чувствовал себя словно подрубленный куст, а не человек.
Колени мои подогнулись, и Падма поддержал меня. Как раньше с Джэймтоном, я почему-то удивился силе его рук.
— Отпустите меня, — пробормотал я.
— И куда же ты отправишься, Там? — спросил он.
— Куда-нибудь, — промямлил я. — Я больше не хочу участвовать во всем этом. Найду какую-нибудь нору и зароюсь в нее. Я сдаюсь.
Наконец мне удалось выпрямить свои ослабевшие колени.
— Все не так просто, — сказал Падма, отпуская меня, — Поступок постоянно отдается эхом. Причина всегда вызывает следствие. Ты не можешь выйти из игры. Ты можешь лишь перейти на другую сторону.
— Сторону? Какую сторону? — Я тупо уставился на него.
— Та сила внутри человека, которая направлена на борьбу против его же собственной эволюции, — это сторона вашего дяди, — пояснил Падма. — Но есть еще сторона эволюции — наша сторона.
Теперь дождь едва моросил. Небольшое бледное солнце проглядывало сквозь тучи, освещая стоянку.
— Обе эти силы — мощные ветры, изгибающие ткань человеческих взаимоотношений даже в то время, когда эта ткань находится в процессе становления. Я давно уже сказал вам, Там, что для вас нет иного выбора, кроме как эффективно воздействовать так или иначе на модель развития человечества. У вас нет свободы, но есть возможность выбора. Поэтому вам нужно лишь решиться и обратить вашу силу на помощь ветру эволюции, а не противодействовать ему.
Я покачал головой.
— Нет, — пробормотал я. — Все это бесполезно. Вы это знаете. Вы видели. Я направил против Джэймтона и небо, и землю, и политику всех шестнадцати миров. И все же он победил. Я ничего не могу сделать. Оставьте меня в покое.
— Там, откройте глаза — и вы увидите вещи такими, какие они есть на самом деле. Вы уже вовлечены в ход событий. Послушайте меня.
Казалось, его странные глаза на мгновение отразили солнечный свет.
— Некая сила вторглась в ход развития событий на Сент-Мари в виде индивида, потрясенного личной потерей и ориентированного на насилие. Это были вы, Там.
Я покачал головой, хотя понимал, что он прав.
— Ваши сознательные действия оказались заблокированы, — продолжал Падма, — но скрытую энергию нельзя сдерживать долго. Когда вы потерпели поражение от Джэймтона, сила, которую вы приложили ко всей ситуации в целом, не исчезла. Она лишь сохранила свое воздействие на ход событий, передавшись другому индивидууму.
Я облизнул губы.
— И кто же этот индивидуум?
— Ян Грэйм.
Я изумленно уставился на него.
— Ян нашел трех убийц своего брата в номере отеля в Бловене, — продолжил Падма, — Он убил их собственными руками — и таким образом успокоил своих солдат, а также сорвал планы Голубого фронта. Но затем Ян подал в отставку и вернулся домой на Дорсай. Теперь им владеет то же чувство горечи и потери, каким были заряжены вы, когда прибыли на Сент-Мари.
Падма помедлил.
— Сейчас он обладает огромной способностью влиять на события. И как это отразится на модели будущего — пока неизвестно.
Он снова помедлил, наблюдая за мной своими необычными глазами.
— Видите, Там, — продолжил он через мгновение, — как люди вроде вас никак не могут уйти от воздействия на развитие событий? Я уже сказал вам, что вы можете только занять какую-либо сторону.
Его голос смягчился.
— Я должен напомнить вам, что вы по-прежнему заряжены — только теперь уже иной силой. Самопожертвование Джэймтона, пытавшегося спасти своих людей, изменило вас.
Эти слова были подобны удару кулака в живот — и удару сильному, вроде того, что я нанес Джэнолу Марату, когда бежал из штаба Кенси. И, несмотря на лившийся на нас солнечный свет, меня начало трясти.
Все именно так. Я не мог этого отрицать. Я насмехался над любой верой, составляя планы и раскручивая все так, как мне того хотелось. Джэймтон, отдав свою жизнь во имя веры, расплавил и изменил меня, как молния плавит и изменяет поднятый вверх клинок меча, когда внезапно ударяет в него.
