Когда всё закончилось и он вот-вот должен был нарушить молчание, чего я вовсе не хотела, не хотела слышать его отрывистые идиотские реплики вроде «здорово» и «потрясно» и какие мы обе «потрясные цыпочки», случилось что-то странное. Я знала, что Кейт, как и я, не хочет никаких разговоров. Может, это и ему передалось. Во всяком случае, он сел, поцеловал нас обеих и ушёл туда, где бросил свою одежду. Некоторое время мы молчали, и я думала, ну а теперь-то что, что же это я наделала. И тут, в полной тьме, Кейт придвинулась ко мне; это было так удивительно, будто совсем маленькая девочка, которая хочет, чтобы её обняли и прижали к себе; она заставила меня лечь на спину, положила мою правую руку себе на плечи, и прижалась ко мне, и поцеловала меня в плечо — лёгким и нежным поцелуем. А я думаю: Господи, этого ещё не хватало. Готова была отскочить куда подальше, чуть не на целую милю. Но она протянула руку и взяла мою — ту, что была свободна, и прижала её к моему животу, вроде чтобы дать понять — это вовсе не то, о чём я подумала… о чём сейчас наверняка думаешь ты. Она и вправду положила свою ногу на мою, просто чтобы быть как можно ближе, и — не знаю, не могу объяснить, каким образом, только я знала — она просто хочет прижаться ко мне. И мне стало приятно чувствовать рядом её нагое, такое тёплое тело. Оно казалось бесполым, словно тело ребёнка. А кожа — такая нежная, мягкая по сравнению с мужской. Забавно и странно было узнать, каково это — быть тобой (мужчиной). Ощущать рядом женское тело. И это было как будто демонстрацией чего-то. Как будто Стив был просто катализатором. Речь шла вовсе не о сексе. О чём-то, существующем у американцев в душе. Не знаю, как сказать. Столько механических, лишённых души игрушек для забавы, и бедный, жалкий словарь, чтобы всё это выразить. Только тело другого существа, женское тело, которому можно всё объяснить. Своё одиночество. Когда имеешь всё, а в глубине души хранишь сомнения, неуверенность в себе. В случае с Кейт — неумение даже освободиться от своего дома, семьи, денег. Я хочу сказать — тут была какая-то загадка, тайна, Дэн. И это было что-то совсем невинное, чистое, ты не можешь себе представить. На какой-то миг я почувствовала, что она мне много ближе, чем когда-либо были мои сёстры. И ощущение гораздо более трогательное и волнующее, чем всё, что было со Стивом.
Она не произносила ни слова. Я тоже.
В конце концов вернулся Стив, полностью одетый.
Сквозь дверь из гостиной падал слабый свет, и он, разумеется, разглядел, как мы лежим.
— Ах вот оно как.
Идиллия была нарушена.
В чём у неё действительно виден «сдвиг», так это в быстрой смене настроений: она выскальзывает из одного в другое, вроде предыдущее было просто игрой, актёрством. Вдруг, без перехода, ласковый одинокий ребёнок исчез, она стала совершенно иной. Потребовала, чтобы Стив убирался вон. Мы приняли душ, оделись; она говорила без умолку, точно так, как это было до его появления в спальне; долго распространялась о том, как наши (женские) чувства и настроения меняются в зависимости от цвета одежды. Будто ничего вообще не произошло, всё, что случилось, всего лишь сон. Не могу передать, как всё это было странно. Думаю, она немножко свихнутая. Два совершенно разных человека. Я хочу сказать, что даже Стив, — Кейт потом пожарила для всех троих гамбургеры внизу, в дворцовой кухне, — так вот, даже Стив признавал, что что-то произошло между нами, судя по тому, как он на нас поглядывал (впрочем, и он ничего не сказал, все они какие-то совершенно замкнутые в себе).
А я вдруг, в этой кухне, почувствовала себя такой далёкой от них обоих. И в то же время — близкой. Не могу объяснить. И — свободной. Мне всё это стало даже казаться забавным. Стив, шаривший в холодильнике в поисках какого-то особого пива (для себя); Кейт, рассуждавшая об искусстве готовить гамбургеры (для меня): мы — две обыкновенные молодые женщины, беседующие на кухне. Уверена, происшедшее не имело для них особого значения. Кажется, и я начала относиться к этому легко. Наверняка три юных существа могут сотворить кое-что и похуже, чем просто лежать во тьме и играть с обнажёнными телами друг друга. Возможно, в следующий раз там окажется другой мужчина… множество других мужчин и женщин. Я не знала, я вдруг обрадовалась, что участвовала в этом и что скоро возвращаюсь домой, в Англию. Даже если там теперь не будет тебя, чтобы меня встретить.
Дэн, написав это, я так устала и измоталась, будто и правда участвовала во всём этом. Понимаю, что здесь куча противоречий. И, вполне возможно, ты гораздо лучше поймёшь, что всё это на самом деле означает, чем я сама. Письмо заняло два долгих вечера и целый день, и прости меня, пожалуйста, за кучу вычёркиваний и исправлений. И за дурной вкус. Только мне вовсе не жаль, что тебе скорее всего трудно будет догадаться, притворяюсь я, что всего этого по правде не было, или — притворяюсь, что было.
Я знаю — это вовсе не то, чего ты хочешь. Но ты сам на это напросился. Просто я не буду всего лишь персонажем в твоём сценарии. Ни в одном из твоих сценариев. Больше никогда.
Тени женщин
Этот документик из другого мира прибыл утренней почтой в субботу. За ту неделю мы успели ещё дважды поговорить по телефону. Шок был несколько меньше, чем ожидалось, поскольку к тому времени мне удалось вытянуть из неё, в промежутках между её расспросами о Джейн, что письмо было «о том, как я вообразила, что изменяю тебе». Дурацкие просьбы сжечь письмо, не раскрывая, больше не повторялись. В субботу Дженни позвонила в обеденный перерыв из студии; у нас, в Англии, было девять часов вечера. Не стала ходить вокруг да около:
— Пришло?
— Да, Дженни.
— Ты меня ненавидишь?
— Только за то, что ты способна так великолепно себя унизить.
Молчание. Потом — вопрос, словно обвинение:
— Ты что, поверил?
— Тому, что так было, — нет.
— Чему же тогда?
— А ты сама хотела, чтобы так было?
Тоном более спокойным:
— Почему же не поверил?
— Потому что тогда бы ты об этом не писала. И ты не ответила на мой вопрос.
— Кейт существует. Мы с ней очень подружились.
— Вот и чудесно.
Это ей не очень понравилось, но пришлось проглотить.
— Основа письма — вечер, который мы втроём провели вместе. Просто ощущение. Оно носилось в воздухе.
— Опасные связи320?
— Что-то вроде того. Кейт в этом участвовала. Но утверждает, что с этим покончено.
— Понятно.
— Ты сердишься?
— Ты так и не ответила на мой вопрос.
— Потому что, если ты сам не знаешь ответа… — Но она прервала себя и сменила тактику. — Микроскопической частью моего «я». Которую я в себе презираю.
— И обязательно с ним?
— Так я же никого этого возраста здесь не знаю.
— А он всё ещё настаивает?
— Даёт понять, что предложение остаётся в силе.
— И искушение велико.
— Велико искушение отплатить тебе. Не говоря уж об остальном, ещё и за то, почему я решила всё это написать. О чём ты, как я замечаю, вообще избегаешь говорить.
— Я считал, это поможет, Дженни.
— Вряд ли это положительно характеризует твоё мнение обо мне как о человеке. Или об актрисе. И ради Бога, не вздумай снова рассказывать мне о Фальконетти.
Я как-то рассказал ей о жестокой шутке, которую Дрейер321 сыграл с актрисой во время съёмок фильма «Страсти Жанны д'Арк»: он уговорил Фальконетти зайти в настоящую oubliette322 в каком-то замке, чтобы представить себе, каково это — сидеть в вечной тьме, запер её там и не выпускал, пока она не пришла в такое истерическое состояние, что смогла сыграть измученную Жанну так, как никакой другой актрисе и не снилось. Я сказал тогда Дженни, что эта история — несомненный апокриф, но запомнилась она ей накрепко.
— Разумеется, мы тебя слишком опекали. Но первые кадры были убедительным доводом «за».
— Ну, разумеется, эта глупая тщеславная тёлка не пережила бы потрясения, если б узнала правду.
— Ну извини, Дженни.
Она помолчала, потом горечь и раздражение сменил жалобный тон:
— Ты даже не представляешь, как мне трудно. Я же не могу дать ему пощёчину. И мне всё-таки очень нравится Кейт, хоть я и знаю, что она… думаю, всё-таки немного не в себе. Надлом какой-то. Они в душе такие наивные. Ну, ты же знаешь, какие они.
— Это она снова посадила тебя на наркотики?
— Я с того вечера ни разу не курила. Если это тебя всё ещё интересует.
— Меня интересует, понимаешь ли ты, что делаешь.
— А у меня выбора практически нет. Паршивый старый двурушник вроде тебя или пустое место с бронзовым загаром. Неоновые огни или резиновые мокроступы.
— Тебе, во всяком случае, придётся согласиться, что последние два предмета несовместимы.
— А я большую часть времени трачу на то, чтобы придумать, как их совместить.
— И тратишь целое состояние на международные звонки.
— Которые мы оба вполне можем себе позволить.
