Но все-таки это была комната Нины. Значительную часть комнаты занимала никелированная кровать, покрытая чем-то воздушным, нежным, непонятным в своей сущности. Было два кресла, широких, мягких, гостеприимных. Туалетный столик блестел дорогим зеркалом, обрамленным затейливым полупрозрачным, полунебесным орнаментом, а перед зеркалом стояли остроумные, просвечивающие честностью и чистотой флакончики, коробки, баночки, безделушки. Это был тот особенный притягательный, блаженно-непонятный мир, в котором женственности, может быть, больше, чем у женщин. Зато маленький столик, накрытый голубым листом бумаги, имел вид очень деловой: стопки книг, бумага, стаканчик с карандашами и костяной ножик, ручка которого изображала лапу орла, держащую агатовый шарик.
Семен Максимович оглядел всю эту девичью роскошь, поставил палку в угол. Не снимая пальто, сел у стола.
— Почему пальто не снимаете, Семен Максимович?
— Да, пожалуй, что и сниму. Только я в рабочем… это… костюме.
Алеша повел глазами на Нину, оба хорошо знали, что этот рабочий костюм есть в то же время и самый парадный. Еще в прошлом году этот костюм надевался только по праздникам.
— Расскажите, Нина, как вы живете. Может быть, что-нибудь нужно…
Нина уселась против Семена Максимовича. Алеша утонул в кресле и оттуда мог любоваться и лицом Нины, и профилем отца.
— Расскажу, Семен Максимович, всю правду расскажу.
— Рассказывайте.
— Живу я так. Утром в городе. Вы знаете, очень много есть книг. Куда ни приду, никто мне не отказывает, все дают.
— Это кто ж такие дают?
— К большим господам я не хожу. А разная интеллигенция: служащие, инженеры, учителя, врачи. Они стесняются мне отказывать. А часть я и купила — полные собрания. Муха дал немного денег. Потому что полные собрания никто не подарит.
— Какие это полные собрания?
— Купила я Льва Толстого, Гончарова, Белинского, Мельникова-Печерского, Гоголя. А больше никого, потому что денег мало.
— О книгах ваших я знаю, говорят у нас много. И читают уже, и берут книги, тоже знаю. И работы у вас много: и записать нужно, и выдать. А вечером репетиции. Это я все знаю. А вот, как вы живете?
Нина посмотрела на кровать:
— Вот здесь живу. Только мало. Все некогда.
— Хозяйка вам готовит?
— Хозяйка.
— Так… А с отцом как?
Нина опустила голову, потом быстро глянула в глаза Семена Максимовича и снова опустила голову:
— Рассчитались?
— Рассчитались.
Семен Максимович выпрямился на стуле, кашлянул:
— Не любите, что ли, отца?
— Как — не люблю? Люблю. Любила.
— А что же случилось?
— Не у меня случилось, а вообще. И у меня тоже… с этим… Троицким. А потом революция. Как-то все стало ясно. Я полюбила революцию, Семен Максимович.
— А отцу не нравится?
— Отцу с другой стороны понравилось. Не с той стороны. Он в эсеры записался. Собираются там у него… разные… говорят, вино пьют. А когда выпьют, еще больше говорят, даже плачут, знаете, Семен Максимович, до того отвратительно плачут! А я их насквозь вижу, Семен Максимович: они кокетничают, а на самом деле отец хочет купить дачу и какое-то там образцовое хозяйство устроить. Привезли одного… помещика покупать у него имение. И по этому случаю тоже пили и говорили речи, и плакали, вы знаете? Образцовое хозяйство, говорят, для нашего народа очень нужно, для крестьян — агрономическая пропаганда!
— У вас брат офицер?
— Поручик, как же. Отец очень любит Бориса. Он сейчас где-то устроился… передвижение поездов, что ли. Приезжает на день, на два, но ко мне уже не заходит. Стесняется или отец не пускает.
— Значит, выходит, с отцом вы враги?
Нина покраснела, отвернулась к окну:
— Семен Максимович, я боюсь об этом думать. Я стараюсь, очень стараюсь, чтобы у меня не было ненависти к нему. Это нехорошо, правда? Я, наверное, эгоистка. Все думаю о себе. И не хочу думать, а оно все думается. Иногда так кажется: зачем бросила отца, отцу можно кое-что и простить. А потом другое кажется. Отец или другой, а на первом месте должно быть уважение к себе. Даром себя нельзя уважать, правда? Нужно за что-нибудь уважать, правда?
Семен Максимович обернулся к сыну:
— Смотри, Алексей, как она правильно сказала, а ты еще путаешь. Вот это самое главное: за что себя уважать. У нас тут есть на Костроме человек один, так он себя больше всего за то уважает, что у него ставни голубой краской выкрашены. А бывают такие, которые калошами гордятся. Пока у него калош не было, человек скромный был, а вот купил калоши, уже и шапку не снимает — гордится.
Нина удивленно следила за Семеном Максимовичем: вероятно, поражала его необыкновенная улыбка. Вдруг она положила руку на его блестящее колено:
— Семен Максимович, знаете что? А ведь мы с Алешей друг друга любим. Алеша поднял руки к глазам; Нина, наклонившись вперед, смотрела на гостя, только щеки у нее разрумянились и глаза заблестели живее; Семен Максимович для порядка ухватил бороду, кивнул:
— Это я знаю.
— Знаете? — Нина еще ближе склонилась к нему. — И скажете что-нибудь, Семен Максимович?
— Не что-нибудь тебе скажу, а дело.
Нина закрыла глаза:
— Спасибо, Семен Максимович. За «ты» — спасибо.
— Не стоит. Ты его любишь, и он тебя любит, а только нужно немного подождать. Скоро будет другая жизнь и другие законы. Тогда вы по новому законы и поженитесь.
— Он меня только один раз поцеловал, и то насильно.
— Целоваться… ничего плохого нет, а только с поцелуев начнется, да так и забывается про другое. Такие идут дни, считайте, как раньше великий пост назывался. А любить… это хорошо, любите. Я так и буду считать, что вы его невеста. Благословлять, конечно не буду, а желаю вам счастья. Только знаешь, какого счастья? Такого, как ты говорила, с уважением.
Он двумя руками, темными прямыми пальцами взял Нину за щеки, улыбнулся в глаза:
— Ты хорошая девушка — душевная, и хорошо, что ты его полюбила. Он тоже славный парень, только у него все знаешь… жадность такая, ему все подавай, чтобы было ясно. А иногда нужно нахрапом брать, вот как у тебя вышло. Ну, идем обедать к нам.
Алеша поднялся с кресла, серьезный, вытянулся, опустил глаза. Семен Максимович иронически кивнул на него. Нина откинула прядь волос, упавшую на лоб, вздохнула счастливая:
— У вас заплата нехорошая, Семен Максимович: не в тон. Вот смотрите, какой у меня есть подходящий кусочек.
Она быстро присела у кровати и вытащила из-под нее желтую коробку, а из коробки сверток обрезков. Развязав сверток, она раскинула на ладони квадратный, темный кусочек материи. Семен Максимович строго посмотрел на него, ничего не сказал, но Нина подбежала к его пальто, закрыла своим обрезком заплату:
— Как раз, смотрите, Семен Максимович. Я сейчас пришью, я очень быстро.
Она уже метнулась к какой-то коробке на туалетном столике, но Семен Максимович остановил ее:
— За латку эту спасибо. Латка подходящая. А только ты ее захвати с собой. Пускай дома мать пришьет, а то она на тебя обижаться будет: скажет, я сделала латку, а они там взяли и спороли. Она тоже к себе уважение имеет, мать-то…
— Я поклонюсь ей и попрошу разрешения.
Нина действительно чуть-чуть поклонилась Семену Максимовичу. Он поднес палец к усам, стрельнул глазами на Алешу. Очень уж хорошо и сказала, и поклонилась невеста его сына.
32
Генеральная репетиция «Ревизора» должна была начаться в восемь часов. За сценой, в библиотеке на диванах разложены были костюмы, днем привезенные из города. Нина, Таня и одна из учительниц, вооружившись иголками, что-то зашивали в костюмах и возмущались, в каком плохом состоянии она содержатся в городском театре. Алеша слушал девичий говор и удивлялся: как замечательно устроено в мире, как это прекрасно, что может жить, улыбаться, смотреть и говорить такая настоящая, глубокая прелесть, как Нина. И он радовался тому, что девятым валом пошла жизнь и принесла на Кострому эту девушку, принесла как будто из другого мира, но такую добрую, близкую, такую понятную. Он прислушивался к голосам Тани и других девушек. И у них все радостно, и у них есть много общего с Ниной. Это — достояние всех людей, и никакому Остробородько, никакому его богатству он не обязан благодарностью.
Алеша начал примерять к своим сапогам легкие, клеенчатые краги для костюма городничего. Он невольно улыбнулся их бутафорскому великолепию, их растрескавшемуся блеску. Ничего, со сцены все это покажется настоящим.
— Алеша, вы примеряли ваш мундир?
Нина с мундиром в руках подошла к нему. Алеша поднял к ней глаза и спросил серьезно:
— Нина, скажите, мы отняли вас? Или свое взяли? Возвратили свое?
Нина лукаво оглянулась, наклонилась к нему:
