Во всех этих праздных рассуждениях Адамса волновал не магнит и не лучи, не микробы и даже не собственная беспомощность перед силами природы. Ко всему этому он привык с детства. Проблема магнита волновала его в новом аспекте — она стала свидетельством все возрастающей сложности, многообразия и даже противоречивости бытия, значительно изменявшим его требования к новому воспитанию и образованию. От этого урока он не мог отмахнуться. В политике или в науке стояла та же проблема и, куда бы он ни сворачивал, на каждом шагу камнем лежала у него на пути. Да, он наталкивался на нее в политике, набредал в науке, натыкался в повседневной жизни, словно все еще был Адамом, разрывавшимся в саду Эдема между Богом, являвшим собою гармонию и единство, и Сатаной, воплощавшим противоречивость и разрозненность, и не располагавшим данными, чтобы решить, на чьей стороне истина. Все та же проблема! Она стояла перед Адамом, стояла перед Маккинли, перед сенатом, она же стояла перед Сатаной. Она неизбежно должна была сокрушить Хея, как сокрушила Адамса и Кинга.
Человек всегда сражался за гармонию и единство, и единство всегда побеждало. В Америке общенациональное правительство и национальное единство одолело все виды сопротивления, и эволюционисты — последователи Дарвина восторжествовали над всеми церковниками. Но странное дело: чем больше крепло единство и чем большую обретало силу, тем хуже все запутывалось и тем больше возрастало трение. Человек покорно склонял голову перед железными дорогами, банками, корпорациями, и трестами, и даже перед vox populi в соответствии с собственными представлениями об этом понятии — но тщетно: многообразие бесконечного единства все увеличивалось и грозило выйти за разумные пределы. Адамс пожертвовал всеми дорогими его сердцу привязанностями, отказался даже от критики, исключая только любимую свою забаву — нападки на сенат, служившие ему тонизирующим и стимулирующим средством, необходимым для здоровья. Он принял униформизм Лайелла, и существо по имени Pteraspis, и ледниковый период, и трамвай, и телефон. И вот теперь — когда он был готов увенчать себя триумфальным венком ввиду завершения своего воспитания и образования и считать, что достиг совершенства, — наука заявляла ему: остерегись! все нужно начинать сначала!
Перебирая на столе магниты, Адамс вспомнил, что полвека назад начал свою бурную деятельность написанной по просьбе Чарлза Лайелла статьей о новых воззрениях в геологии и что, пожалуй, стоит взглянуть на нее, хотя бы для того, чтобы укрепиться в своей позиции. Перечитав статью, он нашел, что она написана им лучше, чем получилось бы сейчас — в шестьдесят три. Но зрелые умы шире охватывают предмет, и прежние сомнения теперь усилились. Ему захотелось узнать, что нового было сказано по затронутому вопросу после 1870 года. Геологическая разведка предоставила ему стеллажи томов, чтения которых хватило ему на несколько месяцев без перерыва, и чем больше он читал, тем больше размышлял, удивлялся и недоумевал. Интересно, что бы сказал обо всем этом его добрый старый друг — сэр Чарлз Лайелл!
Воистину животное, которое хотят приучить к единству, следует отлавливать молодым. Единство — это видение, и, вероятно, этому надо учиться, как учатся видеть. Чем старше человек, тем сильнее укоренилось в нем сознание сложности, и чем дольше он смотрит на мир, тем больше видит, пока даже звезды не начинают множиться у него в глазах, и он видит их целый сонм там, где ребенок видит одну. Адамсу хотелось выяснить, двигалась ли геология к единству или ко множеству решений, но он чувствовал, что само это движение зависит от возраста человека, который тоже движется.
В поисках объективного критерия он решил поинтересоваться, что за эти годы произошло с его старой приятельницей и родственницей ганоидной рыбой — Pteraspis — из Ладлоу и Уэнлокка, с которой он так мило порезвился, когда геология переживала пору своей юности; они словно и не расставались, разыгрывая маску «Комус»[722] в замке Ладлоу и повторяя хором: «О, как прекрасна божественная философия!» И вот он не без горечи узнал, что стараниями Уолкота, упоенно исполнявшего роль Комуса, ганоидная рыба препровождена в далекое Колорадо, в нижнюю часть Трентонских известняков, а Pteraspis стала современницей жительницы реки Миссисипи — рыбы сарган, у которой отыскались предки на заре органической жизни. Что касается самих ганоидов, то несколько тысяч футов известняка не портили им настроения, но униформистов погребли заживо под грузом их собственного униформизма. Ни за какие блага, ни за каких ганоидных рыб, сколько бы их ни обитало на свете, осмотрительный историк теперь не осмеливался, даже тайно, высказать мнение о Естественном отборе путем Постепенных Изменений в Условиях Единообразия. Нет и нет! Потому что знал о них не больше, чем остальные, то есть ровным счетом ничего. Но естественный отбор, который ничего не отбирал, эволюция, завершившаяся прежде, чем началась, — постепенные изменения, которые за целый геологический период ничего не изменили, — высший класс фауны, о происхождении которого ничего не было известно, — единообразие, в условиях которого мир от начала творения полностью преобразился, — все это не вносило покоя в сознание честно мыслящего, хотя и малосведущего историка. Ему требовались доказательства естественного отбора, а не слепая вера в него. Пусть покажут, как благодаря естественному отбору и постепенным изменениям химическая и механическая энергия в условиях единообразия превратилась в мысль! Пример ганоидной рыбы, по-видимому, доказывал — во всяком случае, Адамсу — лишь обратное: никаких новых форм и новых сил в ходе веков не появилось, и правыми, по-видимому, оказались церковники, считавшие, что сила возрастает по величине и интенсивности лишь с помощью вмешательства извне. По мнению Адамса, ганоиды только сбивали с толку, и, хотя дарвинистов ни это его мнение, ни ганоиды не волновали, именно на примере ганоидов было видно, что дарвинизм, по-видимому, сохранил сторонников только в Англии. Но какая другая доктрина его заменила, выяснить не удавалось. Все доктрины претендовали на непреложную истинность. Даже теория внезапных катаклизмов, вызванных некой самопроизвольно действующей жизненной силой и физически никак не объяснимых, снова вылезла на свет. Того и гляди вновь окажется в силе старая концепция неизменности видов.
Что обо всем этом думали метафизики, дело метафизиков, так же как и воззрения теологов на теологию, — ведь никаких сложностей в картине мира для них не существует. Но историку, который считал своей первейшей задачей определить направление развития мысли и в 1867 году стал убежденным сторонником Дарвина и Лайелла, вопрос об этом направлении представлялся жизненно важным. С каким радостным чувством вступал он тогда в распахнувшийся для него ледниковый период и взирал на Вселенную, в которой царили единство и единообразие. В 1900 году его взгляд охватывал неизмеримо большую картину Вселенной, где шли проложенные во всех направлениях дороги — шли пересекаясь, разветвляясь, дробясь, резко обрываясь и постепенно исчезая, а от них уходили боковые тропинки, которые никуда не вели, и громоздились результаты, которые никак не доказывались. Геологи стали по большей части узкими специалистами, которые занимались исследованиями в слишком узкой сфере, чтобы быть доступной дилетанту, хотя начинающие все еще пользовались старыми формулами, которые служили им так же, как тогда, когда были внове.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
