Мориса Бэринга, штабного офицера Королевского летного корпуса, находящегося на французском летном поле среди молодых британских авиаторов, осенние красоты приводили в лирическое настроение, несмотря на неразбериху в штабе, где он служил: «Я помню стрекот пишущих машинок в нашем импровизированном кабинете, помню солдата, распевавшего на кухне в полный голос “Пребудь со мной”. И полет Farman в хрустальном вечернем небе – “спешащие домой крылья, пронзят вечернее затишье”, и луну, всходящую над стерней аэродрома, и несколько полевых костров, потрескивающих в тумане под аккомпанемент песен о доме»{962}.
Немаловажным следствием первых кампаний этой войны было осознание командованием каждой из стран-участниц значимости и потенциала своих воздушных сил. Жоффр, впечатленный вкладом воздушной разведки в победу на Марне, потребовал расширить Aviation Militaire до 65 эскадрилий. К октябрю Франция заказала 2300 летательных аппаратов и 34 000 двигателей, другие страны строили не менее амбициозные планы. Китченер, услышав о намерении сформировать в Королевском летном корпусе 30 эскадрилий, буркнул односложно: «Давайте 60!» У всех военно-воздушных сил имелось слишком много различных типов самолетов, что создавало серьезные трудности в подготовке летчиков, техническом обслуживании и обеспечении запчастями. Французы первыми ввели для своих самолетов специализацию, разделив их на истребители, бомбардировщики и разведчики. Еще в сентябре Королевский летный корпус начал экспериментировать с подъемом в воздух примитивных радиостанций, чтобы подавать сигналы артиллерии.
Солдаты, все острее сознающие собственную прикованность к постепенно раскисающей под дождями земле, с готовностью радовались подвигам своих товарищей в небе. Все связанное с авиацией вызывало благоговейный трепет: 17 сентября батальон бельгийца Шарля Стайна в полном составе получил отпуск до вечера, словно выигравшая матч школьная футбольная команда, за подстреленный немецкий аэроплан, экипаж которого был затем взят в плен{963}. Капитан экспедиционных войск Роберт Харкер писал в ноябре с нескрываемым удивлением: «Побеседовал с солдатами и офицерами летного корпуса – очень интересно. Один из них рассказывал, как находился под обстрелом полчаса кряду, чувствуя себя дичью на мушке у охотников. Говорит, что зенитные орудия могут бить очень высоко и точно. Еще говорит, что, бывает, смотришь сверху, внизу кипит битва, а через час уже отъедаешься в каком-нибудь мирном местечке – так быстро перемещаются аэропланы»{964}.
Кэролл Дана Уинслоу, американец, учившийся на пилота во французской летной школе в По, делил авиаторов на три категории: любители, довоенные авиаторы и квалифицированные специалисты-механики и, наконец, гражданские шоферы и механики, допущенные в касту «небожителей» благодаря опыту обращения с машинами{965}. Лучшие летчики получались из мужчин среднего возраста – от 20 до 30. Молодежь проявляла опасную незрелость, а старшие слишком осторожничали и медленнее реагировали. Каждая из воюющих стран в спешке готовила авиамехаников, мотористов и техников, чтобы обслуживать и чинить сооруженные из фанеры, брезента и проволоки аппараты. Многие французские наземные экипажи комплектовались в Индокитае – их прозвали «аннамитами»[31].
Все летчики набирались из добровольцев, и число предлагавших свои услуги офицеров постоянно росло: одни хотели сбежать из траншей, другие (кавалеристы, скучающие в бездействии) – поучаствовать в боях; третьи – потому что оказались из-за ранения непригодными к пехотной службе. Все они вскоре выясняли, что в небе опасности не меньше, чем на земле, и что летчики чаще гибнут от несчастных случаев, чем в бою. 12-летняя Эльфрида Кюр, видевшая своими глазами две авиакатастрофы подряд на летном поле в Шнайдемюле, записала в дневнике: «Когда они первый раз вылетают самостоятельно, то очень нервничают, и тогда происходит катастрофа»{966}.
У летчика имелся один шанс из четырех выжить при крушении, парашютов не было ни у кого. Все приходилось постигать на собственном опыте: как опасны на небольшой высоте телеграфные провода и тросы аэростатов наблюдения; зачем расстегивать привязные ремни в случае падения самолета (потому что риск сломать шею, если тебя подкинет в воздух, вроде бы меньше, чем расплющиться в лепешку, если тебя придавит двигателем) и как коварна облачность, в которой может скрываться враг. Использование наполненных газом аэростатов вскоре ограничилось ночными операциями в прифронтовой полосе, поскольку они оказались слишком уязвимыми для своего и чужого зенитного огня – французские войска регулярно сбивали свои же собственные дирижабли. Однако в темноте они приносили несомненную пользу, потому что ни одна из сторон пока не взяла за правило затемнять военные объекты за линией фронта.
Одним ноябрьским утром в Гамбурге маленькая Ингеборга Треплин заявила: «Когда стану большая, уйду далеко-далеко на войну!» «И что ты там будешь делать?» – спросила мать. «Стрелять по матросам и цеппелинам!» Фрау Треплин, «слегка опешив», попросила пощадить цеппелины. «Нет, наши цеппелины не трону. – Девочка как раз недавно видела аэростат над Гамбургом. – Но если он прилетит из Франции, то сбросит бомбы прямо мне на голову»{967}. «Чему учатся наши крохи!» – сетовала ее мать в письме мужу. Доктор Треплин ответил на это: «Война продлится недолго, наши дочери не успеют дорасти до такого возраста… когда им дадут стрелять по цеппелинам. Мы здесь как раз для того, чтобы положить конфликту конец и чтобы на век наших дочерей не пришлось больше ни одной войны!»{968}
К сожалению для доктора Треплина, в Европе уже полным ходом велась работа над усовершенствованием примитивных способов бомбардировки с воздуха, что позволяло поражать цели в стране противника вдали от любого поля боя. Первые эксперименты проводились еще до войны – французский аэроклуб Michelin устроил соревнования по сбрасыванию бомб. Рудольф Мартин, немецкий апологет и проповедник воздушных бомбардировок, доказывал в 1908 году, что цеппелины и летательные аппараты могут преодолеть островную изоляцию Британии и «подготовить почву» для вторжения{969}. К тому же, подчеркивал он, постройка 80 цеппелинов обходится в ту же сумму, что и один дредноут. Промышленная мощь Германии позволяла построить 100 000 самолетов, каждый из которых мог перевезти в Англию двух пехотинцев под покровом ночи не дольше чем за полчаса. Мартин верил, что воздушный флот великой Германии станет серьезным стратегическим препятствием для ее врагов. Как и многие пророки, он правильно оценил значение новой технологии, но почти на целое поколение просчитался с тем, сколько времени понадобится, чтобы она созрела и набрала нужную для исполнения его стратегических замыслов разрушительную силу.
Германия начала экспериментальные воздушные бомбардировки в 1910 году, однако два года спустя результаты, согласно отчету, оставались «весьма неудовлетворительными» – даже при сбрасывании бомб с высоты около 100 м{970}. В 1914 году была создана тайная бомбардировочная эскадрилья под конспиративным названием Brieftaubenabteilung Ostende – «Остендская почтово-голубиная часть». Позже ее расформировали, поскольку уверенных попаданий добиться так и не удалось, однако война сильно подстегнула развитие как летательных аппаратов, так и техники бомбометания. 18 сентября офицер Королевского летного корпуса майор Масгроув провел первый в Британии эксперимент по сбрасыванию бомбы с самолета. «Она взорвалась, – лаконично отмечал наблюдатель, – но не совсем там и так, как предполагалось»{971}. Три недели спустя немецкий самолет сбросил первую бомбу на летное поле Королевского корпуса – безуспешно. В декабре российская армия сформировала эскадрилью из бомбардировщиков «Илья Муромец», первых в мире четырехмоторных бипланов, которые пусть и неэффективно, но регулярно атаковали немецкие и австрийские позиции.
К зиме 1914 года все воюющие стороны, за исключением британцев, успели организовать (пусть и скромные) налеты на досягаемые города противника. Кроме того, срочно осваивалось боевое применение самолетов в качестве корректировщиков, указывающих цели артиллерии. За последующие четыре года одним из важнейших тактических новшеств станет корректировка артиллерии по радио. В виде рождественского подарка немцы устроили британцам первую воздушную атаку – немецкий биплан сбросил небольшую бомбу на Дувр. Ущерба она не нанесла, однако намек был ясен: появилась новая возможность поставить под удар гражданское население, и враг не остановится ни перед чем, чтобы ее осуществить, как только позволят ресурсы. На следующий день – в Рождество – Королевская военно-морская авиация атаковала на гидропланах ангары с новыми цеппелинами у Куксхафена. Налет не удался, три гидроплана пришлось оставить в море на обратном пути. Однако Эрскин Чайлдерс, который летел на одной из машин наблюдателем, восторгался: «Нам повезло стать свидетелями этого выдающегося события, которое пока выступает лишь предвестником полной революции в ведении войны»{972}. В 1914–1918 годах гораздо важнее оказалось наблюдать с высоты за передвижениями и действиями противника, чем пытаться производить разрушения. Однако, несмотря на то, что со времен первого управляемого полета прошло чуть больше десятилетия, эпоха массированных бомбардировок была уже не за горами.
