Кардинал Витторио, причмокивая губами, что звучало как поцелуй, гладил свою очередную любимицу– теперь это была изящная сиамская кошка; после слов Кессельринга он кротко улыбнулся и посмотрел на архиепископа:
– Рим никогда не платит предательством за доброту, господин генерал. Я уверен, когда у вас найдется время навестить летнюю резиденцию папы в Кастель-Гандольфо, вам дадут те же гарантии. Ну-ну, Хенси, прелесть моя! Ах ты, красавица!
Он погладил привставшую было кошку, прижал ее к коленям, обтянутым алой сутаной.
– Необыкновенная у вас кошка, монсеньор.
– Аристократка, господин генерал. Мы оба, архиепископ де Брикассар и я, принадлежим к старинным и почитаемым фамилиям, но перед родословной этой красавицы наша – ничто. А как вам нравится ее имя? По-китайски оно означает «шелковый цветок». Очень ей подходит, не правда ли?
Принесли чай; пока послушница не подала все, что нужно, и не вышла из комнаты, мужчины молчали.
– Вам не придется сожалеть о решении объявить Рим открытым городом, ваше превосходительство, – с чарующей улыбкой сказал архиепископ Ральф новому повелителю Италии. Потом повернулся к кардиналу, отбросил улыбку, словно плащ: к человеку так глубоко любимому обращать ее незачем. – Ваше высокопреосвященство, будете «хозяюшкой» сами или доверите эту честь мне?
– Хозяюшкой? – На лице генерала Кессельринга выразилось недоумение.
Кардинал ди Контини-Верчезе рассмеялся:
– Такая у нас, холостяков, шутка. Тот, кто разливает чай, зовется «хозяюшкой». Чисто английское словечко, господин генерал.
В этот вечер архиепископ Ральф, усталый, раздосадованный, не находил себе места. Видно, ничего ему не удается сделать, чтобы скорее кончилась эта война, разве только торговаться по мелочам, помогая сохранить памятники старины, и он уже всеми силами души возненавидел бездействие тяжелого на подъем Ватикана. Он и сам человек осторожный, но черепашья опасливая медлительность высших правителей Римской церкви подчас просто невыносима! Если не считать смиренных монахинь и священников, которые здесь прислуживают, он уже многие недели, даже месяцы, не разговаривал с простыми, обыкновенными людьми, которые не заняты изо дня в день политикой, делами – духовными или военными. Даже молиться ему теперь нелегко, сам Бог, казалось, отошел в даль многих световых лет, будто отстранился от людей – пусть, раз им так вздумалось, разрушают мир, который он для них сотворил. И Ральф как о самом целительном снадобье тосковал о встрече с Мэгги – побыть бы вдоволь с ней, с Фионой или хоть с кем-то, кого не занимают судьбы Ватикана и Рима.
Он бродил беспокойно, бесцельно и наконец внутренней лестницей прошел в величественную базилику – собор Святого Петра. Вход ныне запирали с наступлением сумерек, и это еще красноречивее, чем марширующие по римским улицам роты солдат в серой немецкой форме, говорило о том, сколь ненадежно, тревожно спокойствие Рима. Зияющую пустоту громадной апсиды едва освещал слабый призрачный отблеск; архиепископ шел по каменным плитам, и шаги его гулко отдавались в тишине, замерли, когда он преклонил колена пред алтарем, потом зазвучали вновь. И вдруг, в миг затишья меж двумя отзвуками шагов, он услышал короткий вздох. Тотчас в руке его вспыхнул электрический фонарик, луч устремился в сторону звука – архиепископ ощутил не столько испуг, скорее, любопытство. Здесь он у себя и этот свой мир может защищать без страха.
В луче фонаря перед ним предстало прекраснейшее, что создал за многие века резец ваятеля, – «Пиета» Микеланджело. А ниже этих двух недвижных, ошеломленных светом лиц – еще одно лицо, не мрамор, но живая плоть, изможденная, прочерченная резкими тенями, словно лик мертвеца.
– Ciao[9], – с улыбкой сказал архиепископ.
Ответа не было, но по одежде он понял, что перед ним немецкий солдат, рядовой пехотинец – вот он, простой, обыкновенный человек, которого ему не хватало! Не важно, что это немец.
– Wie geht’s?[10] – спросил он, все еще улыбаясь.
Тот шевельнулся – в полумраке выступил высокий, прекрасной лепки, лоб, и на нем блеснули капли пота.
– Du bist krank?[11] – спросил архиепископ, ему показалось, что паренек (это был почти мальчик) болен.
– Nein[12], – послышался наконец тихий голос.
Архиепископ Ральф положил фонарик на пол, подошел, взял солдата за подбородок, приподнял ему голову, заглянул в темные глаза, в темноте они казались черными.
– Что случилось? – спросил он по-немецки и засмеялся. – Вот так-то! – продолжал он по-немецки. – Ты этого не знаешь, но я всю жизнь только тем и занимаюсь: спрашиваю людей, что с ними случилось. И, к твоему сведению, из-за этого вопроса я когда-то навлек на себя немало неприятностей.
– Я пришел помолиться, – сказал паренек низким и глубоким не по возрасту голосом с явственным баварским акцентом.
– И что же, ты не успел выйти и тебя тут заперли?
– Да, но случилось кое-что поважнее.
Архиепископ подобрал с полу фонарик.
– Что ж, всю ночь тебе здесь оставаться нельзя, а ключа от наружной двери у меня нет. Идем. – Он направился обратно к внутренней лестнице в папские покои, продолжая мягко, негромко: – Я и сам пришел сюда помолиться. По милости твоего верховного командования день сегодня выдался не из приятных. Сюда, вот так… Будем надеяться, слуги святейшего папы не вообразят, будто меня арестовали, и поймут, что я сопровождаю тебя, а не ты меня.
Еще минут десять они шли молча – по коридорам, во двор, через сад, вновь внутренними переходами, вверх по лестнице; молодой немец, видно, вовсе не стремился избавиться от своего спутника, напротив, жался поближе к нему. Наконец архиепископ отворил еще одну дверь, впустил найденыша в маленькую гостиную, скромно и скудно обставленную, повернул выключатель и закрыл дверь.
Они стояли – и теперь, при ярком свете, разглядели друг друга по-настоящему. Немецкий солдат увидел очень высокого человека с прекрасным лицом и проницательными синими глазами; архиепископ Ральф увидел мальчика, которого обманом заставили надеть солдатскую форму, внушающую страх и ужас всей Европе. Да, это мальчик – никак не старше шестнадцати. Среднего роста, еще по-мальчишески худощавый, но длиннорукий, и по всему сложению видно: из него выйдет крепкий, сильный мужчина. Лицо итальянского типа, смуглое, с благородными чертами, на редкость привлекательное; большие темно-карие глаза, опушенные длинными черными ресницами, великолепная грива черных волнистых волос. Оказалось, вовсе он не обыкновенный и не заурядный, несмотря на свою заурядную солдатскую профессию; и как ни хотелось сейчас де Брикассару поговорить именно со средним, обыкновенным человеком, этот мальчик его заинтересовал.
