– Садись, – сказал он, подошел к шкафчику и достал бутылку марсалы. Налил понемногу в два стакана, один дал гостю, с другим опустился в кресло, сел так, чтобы спокойно разглядывать это удивительное лицо. – Что ж, так плохи дела, что на фронт посылают детей? – спросил он и закинул ногу на ногу.
– Не знаю, – сказал мальчик. – Я приютский, так что меня все равно бы скоро взяли.
– Как тебя зовут, дружок?
– Лион Мёрлинг Хартгейм, – гордо ответил мальчик.
– Прекрасное имя, – серьезно сказал священник.
– Да, правда? Я сам его себе выбрал. В приюте меня звали Лион Шмидт, а когда я пошел в армию, я назвался по-другому, мне всегда нравилось это имя.
– Ты сирота?
– Монахини меня называли «дитя любви».
Архиепископ с трудом удержался от улыбки; теперь, когда испуг прошел, мальчик держался с удивительным достоинством и самообладанием. Но отчего он прежде так испугался? Явно не оттого, что оказался заперт в соборе и что его там застали.
– Почему ты прежде так испугался, Лион?
Мальчик осторожно отпил вино, и лицо его осветилось удовольствием.
– Хорошо, сладко. – Он сел поудобнее. – Мне хотелось поглядеть храм Святого Петра, монахини много про него рассказывали нам и фотографии показывали. Так что, когда нас послали в Рим, я обрадовался. Мы приехали сегодня утром. И я сразу сюда пошел, как только сумел вырваться. – Брови его сдвинулись. – Только все получилось не так. Я думал, приду в самый главный храм и почувствую, что Господь Бог тут, совсем близко. А собор такой огромный, пусто, холодно. Я совсем не чувствовал, что Бог близко.
Архиепископ Ральф улыбнулся:
– Я тебя понимаю. Но, видишь ли, собор Святого Петра ведь не церковь. Не такая, как другие церкви. Это главный римский храм. Помню, я сам очень не скоро к нему привык.
Мальчик кивнул в знак, что слышал, но ждал не этих слов.
– Я хотел помолиться о двух вещах, – сказал Лион Мёрлинг Хартгейм.
– О том, что тебя пугает?
– Да. Я думал, в соборе Святого Петра моя молитва будет услышана.
– Чего же ты боишься, Лион?
– Что меня примут за еврея и что мой полк все-таки пошлют в Россию.
– Понимаю. Неудивительно, что тебе страшно. А тебя и в самом деле могут принять за еврея?
– Да вы поглядите на меня! – просто сказал мальчик. – Когда меня записывали в армию, сказали, надо будет все проверить. Я не знаю, могут ли они проверить, но, может быть, монахини в приюте что-нибудь такое про меня знают, а мне не говорили.
– Если и знают, так никому не скажут, – успокоил архиепископ. – Они поймут, почему их спрашивают.
– Вы правда так думаете? Ой, дал бы Бог!
– А тебя очень смущает, что в твоих жилах, может быть, течет еврейская кровь?
– Какая у меня там кровь, это все равно. Я родился немцем, вот что важно.
– Но у вас на это смотрят по-другому, не так ли?
– Да.
– А что насчет России? Уж наверно сейчас нечего опасаться, что твой полк пошлют в Россию. Вы же в Риме, совсем в другой стороне.
– Сегодня утром я услышал, наш командир говорил, может быть, нас все-таки туда отправят. Там дела идут не очень хорошо.
– Ты еще ребенок, – резко сказал архиепископ Ральф. – Тебе место в школе.
– Я бы все равно больше в школу не ходил, – с улыбкой возразил мальчик. – Мне уже шестнадцать, я бы теперь работал. – Он вздохнул. – А хорошо бы еще походить в школу. Учиться – это очень важно.
Архиепископ коротко засмеялся, потом встал и налил себе и мальчику еще вина.
– Не обращай на меня внимания, Лион. Я говорю вздор. Просто разные мысли приходят в голову. Это у меня такой час – для разных мыслей. Плоховат из меня хозяин, а?
– Нет, вы ничего, – сказал мальчик.
– Так. – Архиепископ снова сел в кресло. – Нука объясни, что ты за человек, Лион Мёрлинг Хартгейм.
Странная гордость отразилась в полудетских чертах.
– Я немец и католик. Я хочу, чтобы Германия стала страной, где за национальность и веру никого не преследуют, и, если я останусь жив, я всеми силами стану этого добиваться.
– Я стану молиться за тебя – за то, чтобы ты остался жив и достиг своей цели.
– Правда, будете молиться? – застенчиво спросил мальчик. – Прямо за меня, за Лиона Мёрлинга Хартгейма?
– Ну конечно. В сущности, ты меня кое-чему научил. Что в моей деятельности здесь я располагаю только одним оружием – молитвой. Иного назначения у меня нет.
– А вы кто? – спросил Лион и сонно моргнул: от вина веки его отяжелели.
– Я – архиепископ Ральф де Брикассар.
– О-о! Я думал, вы просто священник.
– Я и есть просто священник. Не более того.
– Давайте уговор! – вдруг сказал мальчик, глаза его блеснули. – Вы за меня молитесь, ваше преподобие, а если я буду живой и добьюсь, чего хочу, я вернусь в Рим, и вы увидите, как помогли ваши молитвы.
Синие глаза ласково улыбнулись ему.
– Хорошо, уговорились. И когда ты вернешься, я скажу тебе, что сталось с моими молитвами, по моему мнению. – Архиепископ поднялся. – Посиди здесь, маленький политик. Я принесу тебе чего-нибудь поесть.
Они проговорили до поры, когда колокольни и купола позолотил рассвет и зашумели за окном голубиные крылья. Тогда архиепископ, которому благоговейный восторг гостя доставлял истинное удовольствие, провел его по залам папского дворца и выпустил в прохладную утреннюю свежесть. Он этого не знал, но мальчику и впрямь суждено было отправиться в Россию и увезти с собой странно отрадное и утешительное воспоминание: что есть на свете человек, который в Риме, в самом главном храме, каждый день молится за него – за Лиона Мёрлинга Хартгейма.
Пока Девятую дивизию подготовили к отправке на Новую Гвинею, противника там уже успели разбить наголову. К немалому разочарованию этого отборного войска, лучшего во всей истории австралийской армии, оставалось только надеяться, что дивизия еще покроет себя славой в других боях, выбивая японцев из Индонезии. После разгрома при Гуадалканале у японцев не осталось никакой надежды захватить Австралию. И однако, так же как и немцы, отступали они нехотя, яростно сопротивлялись. Все их резервы истощились, потрепанным армиям отчаянно не хватало боеприпасов и пополнения, и все же они заставляли австралийцев и американцев дорого платить за каждый дюйм отвоеванной обратно земли. Японцы уже оставили порт Буна, Гону, Саламауа и отошли по северному побережью к Лаэ и Финшафену.
Пятого сентября 1943 года Девятая дивизия высадилась на берег чуть восточнее Лаэ. Стояла жара, влажность достигала ста процентов, и лило каждый день, хотя до сезона дождей оставалось еще добрых два месяца. Во избежание малярии солдат пичкали атабрином – от этих маленьких желтых таблеток всех мутило и слабость одолевала не меньше, чем при настоящей малярии. В здешней вечной сырости никогда не просыхали обувь и носки, ступни ног набухали, как губка, а между пальцами появлялись кровоточащие трещины. Укусы мух и москитов обращались в зудящие воспаленные язвы.
