сразу же, как только о нем доложили. Но сразу же и закончил аудиенцию:
— Простите, спешу. Поддерживайте связь с членом Военного совета. — И, кивнув в сторону, откуда гремело, бросил уже на ходу: — Хотя, к сожалению, и он сейчас там.
Широкая и глубокая балка скрывала в себе это когда-то богатое село. Испокон веков она защищала его от ветров-суховеев, но не смогла защитить от бури войны. Куда ни взглянешь, как будто на кладбище, — одни остовы обгорелых, изувеченных печей. Нелегко было группе найти жилье. Командующий посоветовал устроиться на несколько дней и дал понять: кто его знает, может, придется и назад отойти — война есть война.
Морозов устроился в небольшой обжитой землянке. В ней же поселилась и Надежда. В санчасти ей вынули пулю и боль немного утихла. С палочкой она могла передвигаться. Но Морозов приказал ей больше лежать. Однако на третий день она уже могла ходить без палки.
В этот день их настиг Страшко. Энергичный старикан сумел разыскать и догнать группу значительно раньше, чем они ожидали. Морозов только руками развел:
— Не на крыльях ли вы прилетели, Анастас Парамонович?
— Представьте себе, именно так! — сказал старик.
Ему действительно повезло: до самого Харькова летел на военном самолете.
Морозов радовался. Он глубоко уважал этого добропорядочного инженера и решился взять его с собой не только потому, что Анастас Парамонович очень пригодился бы в Запорожье. Было у них еще общее и в личном: у Морозова осталась в городе дочка, у Страшка — жена. И хотя старику сказали о ее гибели и он не снимал траурную повязку, в душе он все же лелеял мысль, что она жива.
Особенно ждала Страшка Надежда — ждала весточку из дому. Ее ни на минуту не покидала тревога о здоровье Юрасика, о Лукиничне, Груне. И он оправдал ее ожидания: привез от матери большое письмо. А от Груни только весточку на словах. Подруга передавала, что написать не успела, прибежала в последнюю минуту, когда Страшко сидел уже в машине. Сказала, что очень волнуется о Надежде, и просила не забывать.
— И это все?
— И все, з-золотко! Но и это оч-чень много. Над-до б-было в-видеть, как она это перед-давала. П-плакала, б-бедняга! Как дитя, п-плакала.
Надежда знала — раз начал сильно заикаться, значит, волнуется, чего-то не договаривает. Он и на самом деле не договаривал — Груня просила ничего не говорить Надежде.
— Где же она тогда была так долго?
— Н-не знаю, з-золотко.
— А какая она, Анастас Парамонович? — не отступала Надежда. — Осунулась, исхудала?
— Оч-чень осунулась, бедняжка, — проговорился Страшко. — Пот-темнела вся!
И Надежда поняла, почему Груня была тогда у военкома: ее Иван тоже погиб.
Морозов по нескольку раз на день ходил в штаб и возвращался невеселый. По его лицу все понимали — ничего утешительного нет.
Сегодня он влетел в землянку необычно возбужденный и еще с порога спросил:
— Ты знаешь, дочка, кто тут член Военного совета?
— По глазам вашим вижу: кто-то знакомый.
— Петро Степанович!
— Какой Петро Степанович?
— Гонтарь!
— Вы уже виделись? — обрадовалась Надежда.
— Нет, не виделся, он еще где-то там — на подступах. Но надеюсь, скоро встретимся. — И весело потер руки: — А как насчет самоварчика?
Морозов нигде не мог обойтись без своего любимого крепкого до черноты чая. Даже в дороге всегда держал при себе наполненный термос. А тут хозяйка землянки — щупленькая старушка — каждый день приглашала его не просто на чай, а на чай из самовара.
Не успел самовар вскипеть, как, пригнувшись, чтобы не зацепиться головой о низкую притолоку, через порог перешагнул красивый седой генерал. Если бы речь только что не шла о Гонтаре, они сразу и не узнали бы его.
— А ну, где тут мои земляки? — спросил Гонтарь нарочито громко и спокойно, словно пришел сюда погомонить, как вчера, как каждый день. Но сразу и умолк. Морозов тоже словно лишился речи. Они обнялись. Два года назад, когда отступали из Запорожья, неподалеку отсюда они так же молча обнялись, прощаясь, желали друг другу счастливого пути, хотя знали, что никакого счастья не будет, говорили «до свидания», а каждый с болью думал: а будет ли оно когда-нибудь — это свидание?
И вот сбылось.
— Тьфу ты, старый сапог! — выругал себя Морозов. — Расхлюпался, как мальчишка!
— А я тоже старый вояка, — виновато усмехнулся Гонтарь и опять обнял Морозова.
Надежда как стояла у самовара со щепками в руке, так и застыла. Она смотрела на Гонтаря, а перед глазами невольно проносилось незабываемое, пережитое вместе, — и под обстрелом на заводе, и на берегу в траншее, где они вели наблюдение за немецкими позициями, и ужас отступления, и последнее прощание в дороге, когда он принес ей ту — какую же дорогую! — весть о встрече с Василем. Все-все вспомнилось так ясно, как будто это было вчера.
Гонтарь не ожидал увидеть здесь Надежду. И встреча с нею пробудила в нем личное, глубоко скрытое, отболевшее. Она напоминала ему его Марию… И он, растроганный, сидя рядом с нею за столом, слушал рассказ Морозова о жизни эвакуированных, расспрашивал о знакомых, а сам все время как бы невзначай поглядывал на Надежду.
— Вот так-то, Надийка, — проговорил задумчиво Гонтарь. — Как видишь, одна нам дорога легла через лихо. На ней разлучились, на ней и встретились.
— Крутая дорога, — вздохнул Морозов.
Надежда подивилась, что и у Морозова этот период войны ассоциируется с крутой дорогой.
— Но теперь уже легче, — сказал Гонтарь. — Уже, под горку двигаемся. — И так же задумчиво добавил: — После крутой ровную больше ценить будем.
— Это кто хлебнул неровной, — вставил Морозов, — а кто бочком проходит войну, тот еще и губы надует!
— Такие-то и опасны.
— Но что это мы генерала баснями кормим, — вскочил Морозов. — Дочка! У нас же есть чаек!
Гонтарь тоже встал.
— Благодарю, потом. Я ведь еще и в штабе не был. Встретил командующего, а он, как награду мне. «Здесь, — говорит, — земляки тебя ждут». Пойдем ко мне, — поторопил Морозова.
Они ушли. А через час в землянку прибежал адъютант Гонтаря:
— Кто тут Надежда?
— Я.
— Приказано вас привести.
— Куда?
— На квартиру к генералу.
Надежда догадалась, что Гонтарь приглашает ее на ужин. Поначалу стала отказываться: кто знает, может, она помешает им, может, только приличия ради зовут.
— Приказано без вас не возвращаться, — уловил офицер ее колебания.
Адъютант был ловкий, пригожий, может, и смелый в боевых делах, но с нею держался робко. За все время, пока пробирались неровной темной тропинкой через огороды и разрушенные дворы, он не решился даже коснуться ее руки, поддержать. Только когда подходили к землянке Гонтаря, осмелился спросить:
— А чья же
