Почти целый час в кабинете стояла тишина, нарушаемая только потрескиванием в динамиках раций да осторожным шепотом находившихся здесь людей.
— Докладываю по адресу семь, — послышался глухой голос в одном из динамиков. — Взят один человек и оружие. Отправлен к вам. Операцию продолжаю.
Спустя несколько минут последовало новое донесение.
— Адрес пятнадцатый. Арестованы и отправлены трое. Обыск продолжаю.
— Адрес второй. Безрезультатно. Перехожу на адрес пятый.
— Группа свободного поиска три. Задержан один человек. Продолжаем рейдировать свой квадрат.
Сообщения поступали непрерывно. Кравцов еле успевал их записывать. Было видно, что облава организована по-немецки педантично и тщательно, но что в ее сети с одинаковым успехом могут попасть не только те, на кого охотилось гестапо.
Начали подъезжать машины с арестованными, которых тут же разводили по комнатам первого этажа, где более двадцати гестаповцев с помощью переводчиков, мобилизованных во всех немецких организациях города, проводили первые допросы. Затем все задержанные вне зависимости от исхода допроса отправлялись в тюрьму. Там они будут находиться до конца облавы.
Как полководец, руководящий боем, Клейнер делал пометки и записи на своей схеме, время от времени вступал в радиопереговоры с командирами групп, отдавал приказы, звонил по телефону тем, кто допрашивал арестованных.
К двум часам ночи число арестованных достигло семидесяти. Клейнер на своей схеме обвел эту цифру красным карандашом и сказал:
— Если мы попадем в каждого пятого, и то будет хорошо.
Ровно в четыре тридцать ночи всем группам был дан отбой, только группы, проводившие свободный поиск, продолжали рейдировать по городу еще целый час — проводили, как выразился Клейнер, подчистку.
Результат первой ночи — семьдесят шесть арестованных, один автомат, три винтовки, ящик с патронами, одна граната и радиоприемник.
— Совсем неплохо, — сказал Клейнер, потирая руки. — Даже этот один автомат и тот ведь был нацелен в нас. Теперь они будут думать, что облава закончена и что во всяком случае воскресная ночь у них в резерве. А мы их обманем и завтра повторим удар. А в следующую ночь нанесем третий, завершающий.
Клейнер решил сходить вниз, где производился допрос, и пригласил с собой оперативную тройку.
— Пойдемте посмотрим, что за рыба нам попалась.
В первой комнате, куда они зашли, молоденький гестаповец допрашивал паренька, который был еще моложе его. Оба они были белобрысые, и у обоих было одинаковое выражение лица — напряженное и злое. Переводчиком на допросе была женщина, которая могла им быть матерью.
При виде Клейнера гестаповец вскочил.
— Сидите, сидите… — сказал Клейнер, глядя на арестованного. — Кто вы?
— Пока ничего не удалось выяснить, даже фамилию, — ответил гестаповец и покраснел. — Бьюсь с ним целый час. Молчит, и все!
— Ну-ка, Коноплев, — обратился к Кравцову Клейнер, — расшевелите этого юного бандита.
Кравцов стал напротив арестованного.
— Чего, дурной, молчишь? — почти сочувственно спросил Кравцов. — Это же хуже. Ты, может, ни в чем не виноват, а подумают, что молчишь неспроста.
— Ничего я не знаю, — выдавил паренек.
— О, прогресс! Немой заговорил! — воскликнул гестаповец.
— И фамилию свою не знаешь? — спокойно спросил Кравцов.
— Что вам с моей фамилии? Ничего не скажу.
— По-моему, рыбка хоть и некрупная, но явно красная, — по-немецки сказал Клейнер.
— При задержании он пытался выбросить пистолет, — сообщил гестаповец.
— Ах, вот как! — сказал Клейнер. — Тогда не тратьте на него сейчас времени, отправляйте в тюрьму, скажите, я приказал — в одиночку. Он у нас заговорит, когда познакомится с Грюнвейсом. Пошли, господа.
Когда они вышли в коридор, Клейнер сказал:
— Может оказаться, что эта рыбка и немаленькая.
Как, Коноплев?
— Возможно.
Кравцов был почти уверен, что паренек из подполья или по крайней мере связан с ним. Выдавало это его упрямое, ожесточенное «ничего не скажу». Неужели он не задумается над тем, что ему успел сказать Кравцов об опасности молчания, и не надумает какого-нибудь толкового объяснения?
Из-за какой-то двери доносился пронзительный женский крик. Клейнер поднял палец.
— О, где-то беседуют с дамой! Зайдемте.
Дама, с которой беседовали, была такой крупной и разбухшей, что заполнила собой всю маленькую комнату. Рядом с ней допрашивавший ее малорослый гестаповец казался карликом. Переводила девица в кокетливой шапочке с меховым помпончиком.
— Ты ему, идиоту, объясни, — орала женщина, наваливаясь на переводчицу всем своим громадным телом. — Я честная спекулянтка, а не то, что он, идиот, думает. А то вот я ему как двину раз, от него мокрое место останется. Ишь, наловчились хватать честных людей! Скажи ему, идиоту.
Переводчица, еле сдерживая смех, переводила то, что сказала спекулянтка, пропуская ругательные слова.
Увидев вошедших, спекулянтка безошибочно угадала в Клейнере главного начальника и двинулась на него.
— Ты чего склабишься? — заорала она ему в лицо. — Честную женщину хватают, как последнюю воровку, волокут неизвестно за что и куда, а ты доволен? И это у вас называется Европа? Да я самому Гитлеру жалобу пошлю!
Клейнер с трудом протиснулся мимо нее к столу.
— Что это за фурия? — спросил, он по-немецки у гестаповца.
— Ее взяли на улице во время свободного поиска. У нее был чемоданчик с немецкими сигаретами. Ясно — спекулянтка.
— Так и есть, спекулянтка, — обрадовалась женщина, услышав знакомое слово.
— Узнайте, кто ее снабжает нашими сигаретами, и отправьте в тюрьму, — приказал Клейнер и снова боком, чтобы не задеть, прошел мимо спекулянтки.
— Спекулянтка — тоже товар, — выйдя в коридор, сказал он, будто оправдываясь. Однако у него почему-то пропал интерес ходить по комнатам. Он посмотрел на часы и сказал: — Пожалуй, лучше сейчас отправиться спать. Утром ровно в девять все будьте у меня.
Кравцов шел домой все на ту же свою квартиру у дяди Егора. Под ногами хрустел ледок. Ночь пахла весной, лицо ласкал тихий, незлой ветерок. А перед глазами Кравцова стоял паренек с его ожесточенным «ничего не скажу». В нем, в его судьбе как бы сконцентрировалась вся тревога, не покидавшая Кравцова все это время.
Зимой Кравцов жил не в садовом домике, а в квартире дяди Егора, занимавшего часть небольшого дома. Остальные комнаты в этом доме пустовали, поэтому никто не мог увидеть, как поздними вечерами дядя Егор переставал быть ненормальным и разговаривал с Кравцовым. Кравцов полюбил этого неуклюжего старика, чем-то напоминавшего ему отца. Как бы поздно Кравцов ни возвращался, дядя Егор слезал со своей лежанки, зажигал керосинку и подогревал чай. Они садились к столу и чаевничали, толкуя о том о сем. Дядя Егор никогда не спрашивал у Кравцова, чем он занимается, но не боялся его и разговаривал с ним так, как говорили друг с другом советские люди до войны. В свою очередь и Кравцов, разговаривая с ним, отдыхал душой и становился самим собой…
