Она всерьез засела за "Перекоп" — вплоть до середины мая. Писала, по ее словам, так: справа лежала ее рабочая тетрадь, слева — записки Сергея Яковлевича, откуда в поэму перешли некоторые фразы почти буквально. Цветаева признавалась в своей безнадежной военной беспомощности и утверждала, что "писала вслепую, зная только чувства и ближайшие предметы".
Поэма получилась клочковатой, отрывистой; подобно "Царь-Девице", которая, по словам Пастернака, дана в прерванности, "Перекоп" представляет собой сменяющие друг друга картины, эпизоды, диалоги. Начало: главка "Вал". Чувства: измученность от безысходности, от солончаковой сухой сожженной земли, где происходит действие, вернее, "сиденьице" ("сидим в селе Щемиловке"). "Флаг над штабом. Рок над флагом". Обреченность витает в воздухе. Следующая маленькая главка: "Дневальный". Безымянный, бессонный
Рос — сийский человек!Один да на бугру —Не ем глазами — жруРусь.
Следом — главка "Сирень" — она целиком посвящена Сергею Эфрону. Эпизод, в ней описанный, взят из его рассказа о поездке за провиантом в нищий городок, в тот момент — "ничей". Отказ за отказом; наконец, в последнем дворе поручик на коне получает от молодой девушки "посильный дар": ветку сирени, — и эту ветку он, "даже не оборотясь", скармливает коню… Дело, однако, не в документальности сего эпизода. Здесь, как мы уже говорили раньше, Цветаева ставит мужу прижизненный памятник, создает художественный образ благородного рыцаря. Он, как и Георгий ее стихов 1921 года, — горделивый и кроткий всадник. Но сейчас поэт с еще большей силой выявляет в нем роковую разъятость, раздвоенность ("тот" и "этот" Сергей Яковлевич). Вот его портрет:
С лицом Андреевым — Остап,С душой бойца — Андрей.Каб сказ — Егорьем назвала б,Быль — назову Сергей.
Так и останутся — сторонСпор — порастет травой! —Звездоочитый чертогом,Такой же верховой…
Так и останутся — раздорВ чертополохе — цел! —Звездоочитый чертобор,Такой же офицер…
"Сторо'н спор — порастет травой". Это знает поэт. Этого никогда не понял и не принял "вечный доброволец", который вот уже несколько лет поглощен новым "спором" — притом уже на другой стороне…
Череда последующих главок-эпизодов: белый генерал Брусилов, переметнувшийся на сторону врага, посеявший сомнения в некоторых душах, — и вот уже "перебежчики", поверившие, что их ждет.
Моя-Васькина-твоя —Власть товарищеская!
И другие, додумавшиеся до самой простой и самой неотразимой правды: нельзя, чтоб свои на своих шли!
Бу'де, ватыВ роток набрав,Брат на брата!
— Ребята!Пра — а - ав!
Калейдоскоп дальнейших эпизодов: приезд Врангеля — канун наступления — "последний чай" — нетерпение последних часов:
…Костровый чадМахровый чад…………….Последний пайПоследний чайПоследний хорПоследний сон.
И — выход: в ночь, в дичь, в тьму, — затаив дыхание, втянувши "бока, чтоб не дышали"… И внезапно — этот эпизод едва ли не лучший в поэме, — встреча с "конной сотней":
И — лошадь захохотала!Ржет — кожу дерут! Продаст,Тварь! Задранного оскала —Кость. Всадника ругань. Пласт
Кнута. Заглотнула сотнюТьма. — Всё. — И опять как в трюм.Хорош ветерочек шлет намРусь: встречный — относит шум.
В двух строфах — эпизод, которого хватило бы на целую новеллу. Далее: речь полкового священника (по свидетельству Марины Ивановны, воспроизведенная буквально, по записям "добровольца"). Затем — видение убитого еще в восемнадцатом генерала Маркова: он появляется внезапно перед своими "марковцами": "Мертв — бьюсь!.." В мольбе к Господу о помощи, воссылаемой среди грохота и зарев, была разбита — "бита на голову их Девятая Армия", завершен первый Перекоп, "белый" Перекоп. В финале поэмы поэту изменило, осмелимся сказать, эстетическое чувство. Но у любого художника бывают неудачи, — и мы приводим заключительные строки поэмы, являющие собой, на наш взгляд, такую неудачу Марины Цветаевой: увлечение игрой слов (речь идет о латышских стрелках):
В солоноводных Сивашах— Латышки, плачь об латышах! —Осиротили латышат,Перетопили — лотошатВедь! никуды ж ведь! НикакоеЛатыш — ни их, ни наш.Навеки вечные вековСлились: латыш: Сиваш.
Пятнадцатого мая Цветаева датировала окончание "Перекопа".
Отрывок из поэмы она собиралась читать на своем вечере: он был назначен на 25 мая и щедро анонсировался в газетах: "Последними новостями" от 2, 21, 23 и 24 мая и… "Возрождением" от 18 и 24 мая. По-видимому, Марина Ивановна и Сергей Яковлевич хотели, чтобы там выступил Святополк-Мирский, — а он не слишком желал этого. "На вечере М. И. выступать считаю большой честью, — писал он Сергею Яковлевичу, — но боюсь, что 1) буду плохо говорить; 2) мое участие многих оттолкнет. Нет?" П. П. Сувчинскому он писал прозрачнее: "…я не мог отказать Марине и думаю, что политически этим себя не скомпрометирую. Я об ней даже не буду говорить, а больше о Хлебникове и Пастернаке. Не забудь также, что своим приветствием Маяковскому она дала тон N 1 газеты (речь о "Евразии". — А.С.). Для читателя вообще это было самое явное и недвусмысленное в первых номерах. Издание газеты надо прекратить". После вечера он вновь писал Сувчинскому: "Историей с Марининым вечером я все-таки очень огорчен, и на тебя несколько сердит". Мы не знаем, что имел в виду Мирский; сама Марина Ивановна осталась довольна, считала, что вечер "прошел отлично" и выручил немалую сумму, о чем она с радостью сообщала Саломее Николаевне 28 мая.
* * *
Началось лето, однако Марина Ивановна не слишком, по-видимому, упорно думала об отъезде. Предполагала вначале поехать в деревню под Парижем, а прежде — показать врачу Сергея Яковлевича; затем появилась возможность поехать под Гренобль, в пустующий "дом в лесу за 100 фр<анков> в месяц, в получасе от всякого жилья, глубоко-одинокий, очевидно проклятый какой-то, ибо даже хозяин не живет. Мрачно и — невозможно", — так, полная мистического ужаса, писала она Саломее 11 июня. Нет, мы не устанем повторять, что Марина Ивановна, ищущая одиночества, взыскующая уединения, именно одиночества-то и не выносила, постоянно бывала "на людях", — притом тяготилась этим, и все же опять непреложно шла к людям. Если смотреть подряд ее письма, записки к знакомым, с которыми она общалась, — хотя бы только к Саломее Николаевне да к Тройскому, — то и по ним видно, что буквально каждый вечер у нее был занят. Она уходила в кино, к знакомым, на диспуты (часто посещала в то время собрания "Кочевья") и т. п. Одиночество вовсе не было ее образом жизни, а исключительно внутренним состоянием, непостижимым образом уживающимся с почти непрерывным общением. Одиночество было насущной потребностью ее души — и одновременно преследующим кошмаром, от которого она бежала.
* * *
Берлинская газета "Руль" от 16 июня порадовала Марину Ивановну перепечаткой из "Красной нови" N 5 акростиха Пастернака из пятнадцати строк: "Мгновенный снег, когда булыжник узрен…" и стихотворения, обращенного к ней: "Ты вправе, вывернув карман…", с заключительными пророческими строками:
И внуки скажут, как про торф:Горит такого-то эпоха,
— причисляющими, таким образом, Цветаеву к великим поэтам. Естественно, что редакция журнала не допустила посвящения, — лишь через два года Пастернаку разрешат поставить перед стихотворением: "М. Ц." Акростих же Борис Леонидович переписал в маленькую книжечку "Избранные стихи", вышедшую в том же году, и послал ее Марине Ивановне. Он не забывал ее, и это помогало ей удерживаться на земле.
* * *
"Саломея! Если Вы в городе, не могли бы Вы — если найдете это нужным — встретить меня с Вырубовым? Я сейчас собираю материал для одной большой вещи — мне нужно все знать о Государыне А<лександре> Ф<едоровне> — м. б. он может указать мне иностранные источники, — к<отор>ых я не знаю, м. б. живо что-нибудь из устных рассказов Вырубовой. М. б. я ошибаюсь и он совсем далек? Но тогда — общественные настроения тех дней (коронация, Ходынка, японская война) — он ведь уже был взрослым? (я росла за границей и японскую войну помню из немецкой школы: не то). — Подумайте. — А если его в городе нет, м. б. дадите мне его адр<ес>?
Простите за хлопоты.
Кто еще может знать? (О молодой Государыне)".
