Эге, подумал Гуров. Хорош бы я был. Стало быть, я у него на мушке с самого начала?
– Я все думаю – где тебя искать, – сказал губернатор. – А ты сам пришел.
– Руки, – спокойно сказал Эверштейн. Он слишком привык, что перед ним все пасуют.
– Руки тебе? – осклабился Бороздин. Он и так еле сдерживался, пока Аше угрожал Гуров, но разговора не понимал, а потому не мог и вмешаться. Зато теперь все было слишком понятно. Эверштейн представлялся ему главным виновником его собственного предательства. Бороздин обязательно нашел бы его. В том, что хазар явился сам, явственно обнаруживался перст судьбы. Конечно, Бороздин не хотел убивать его сразу. Сперва он хотел подробно объяснить ему, как именно его ненавидит, – но палец дрожал на курке, и винтовка выстрелила словно сама собой.
Все дальнейшее произошло стремительно и так же путано, как генеральное сражение. Эверштейн дернулся, осел, но успел нажать на курок. Губернатор рухнул на Гурова, Плоскорылов кинулся спасать инспектора, Эверштейн выстрелил в Плоскорылова, а когда дым рассеялся, Эверштейн оказался ранен в бедро, губернатор – в живот, а Гуров мертв окончательно и бесповоротно. Плоскорылов, на котором не было ни царапины, стоял среди избы и испуганно озирался.
Эверштейн лежал без сознания, все его силы ушли на последний выстрел. Губернатор хрипел, и на губах у него лопались красные пузыри. Гуров лежал лицом вверх – Эверштейн попал ему прямо в лоб. Аша не двигалась. Плоскорылов понимал только, что теперь никто не объяснит ему конечной цели войны, а стало быть, и инициация его – главная цель нынешнего генерального сражения – откладывается на неопределенное время. Больше того – он не уберег инспектора Генштаба, погибшего у него на глазах вследствие цепи необъяснимых случайностей.
– А-а-а! – заорал он на Ашу, потрясая кулаками. – Это все ты! Ты, гадина! Из-за тебя все!
Она была единственной уцелевшей в этом побоище, и, как истинный варяг, он немедленно должен был провозгласить ее виноватой.
– Огурчиков? – испуганно спросила Галя, заглядывая в комнату, где только что стреляли. – Курочки?
Аша стояла молча, сжав кулаки. Потом наклонилась над губернатором и странно напряглась, словно пыталась вернуть ему здоровье усилием воли.
– Не этого! – заорал Плоскорылов. – Не этого спасать надо!
– Того уже не спасешь, – глухо сказала Аша.
– Сука! – взвыл Плоскорылов.
– Да пошел ты на…. – сказала Аша, не глядя на него. Холодный западный ветер влетел в избу. Необъяснимая сила подхватила Плоскорылова, подняла в воздух и понесла за синие леса, за крутые берега, далеко-далеко, вон из нашего повествования.
Из этого мы видим, что и в генеральном сражении иногда перепадает кому надо.
Ниже приводится, для пользы читателя, заклинание западного ветра.
8
Западный ветер! Западный ветер!Западный ветер! Западный ветер!Ты налетаешь полночью летней.Ты выметаешь сор многолетний.Ты задеваешь створы ворот.Ты затеваешь водоворот.Ветров веселых родина – запад.Холод и солод – главный их запах.Холоден, светел, весел, тяжел западный ветер – весть о чужом.Западный ветер! Западный ветер!Западный ветер! Западный ветер!Капли-отравы вещей Гекаты, буки, дубравы,Татры, Карпаты, пляски безумных, бред Кастанед, взвизги мазурок, треск кастаньет!Рвался и грабил, хапал и цапал.Музыка сабель, капель и цапель.Мчит, самочинный, в наш мезозой вальс с чертовщиной, вальс со слезой!Западный ветер! Западный ветер!Западный ветер! Западный ветер!Хладный, дождливый, плотный, болотный, лживый, глумливый, наоборотный, неимоверной мощи праща, ветер таверны, рощи, плаща!Лижущий долы, мнущий подолы, мат трехходовый, кукиш пудовый силе несметной сторожевойВечно предсмертный, вечно живой.Западный ветер! Западный ветер!Западный ветер! Западный ветер!Бьет батальоны, путает кроны, рушит колонны, мечет короны.Грают вороны, воют дома.У обороны шансов нема.Свежий, бродяжий, дюжий, пригожий, проклятый стражей дух бездорожий, – вейся, стоцветен, дуй и целуй, западный ветер, за-а-а-па-а-ад-ны-ы-ыйХУ-У-У-У-У-У-УЙ!
9
Когда Эверштейн пришел в себя, он первое время не понимал, где он, что он и зачем он. Какой-то чужой дом, в котором сильно воняет пороховым дымом. Вероятно, бабушка готовила к обеду порох, и он убежал, перекипел. Зачем она готовила порох? Мало нам несчастий, так еще обед сбежал. Мир не удерживается под контролем, вечно норовит сбежать к кому-то другому. Тут же он вспомнил все и застонал от боли. Повернув голову, он увидел Ашу, стоявшую на коленях над губернатором. Наклонившись к его развороченному животу, она что-то шептала, словно вытягивая оттуда смерть. Губернатор лежал с закрытыми глазами, лицо его было бледно, волосы мокры.
Прислушавшись к себе, Эверштейн понял, что нечто вытягивают вовсе не из губернатора, а из него. Из него явственно уходила жизнь. Он чувствовал, что рана его, в сущности, пустяковая, грамотный хазарский врач поставил бы его на ноги в три дня; но теперь случилось что-то необратимое, и было уже поздно. Дело было не в ране. Туземка забирала у него силу и отдавала своему губернатору. Это было похоже на переливание крови, но кровь можно перелить обратно, а силу уже не вернешь. Место, занятое в теле силой, заполняется соединительной тканью, зарастает хрящом, и Эверштейн уже почти не мог пошевелиться. Слабой, макаронной рукой он потянулся к пистолету – он так и валялся рядом, – но пальцы не слушались. Самое ужасное, что он не мог ничего сказать; язык повиновался ему, но говорить было нечего. Все было слишком понятно.
Эверштейн, однако, понимал и то, что шутки кончились и сейчас он, вероятно, умрет. Умирать от глупого колдовства глупой туземки, которая, будь он здоров и невредим, не имела бы над ним никакой власти, да еще и в конце войны, после выигранного генерального сражения, конечно, выигранного, потому что варяжество бежало, оставив деревню Дегунино, – участь не просто обидная, а позорная. Обидно было не просто умирать, унося все свое знание, – и какое знание! – но и уйти, не поняв, зачем все это знание было нужно. Они почти победили, и теперь, стало быть, им должен был открыться следующий уровень Б-жественного плана; но Эверштейн уходил, так и не увидев его, хотя сделал для выполнения миссии больше многих. С этим он не мог смириться, хазарская обида была сильна, он начал сопротивляться, и выкачивание жизни как будто замедлилось.
Губернатор застонал, но Аша и без того почувствовала, что операция осложняется. Она перестала шептать невнятные слова и посмотрела на Эверштейна спокойным и совершенно пустым взглядом. Эверштейн увидел бездонную пустоту ее глаз и обнаружил в ней следующий этап Б-жественного плана – этап заключался в исчезновении Эверштейна и всех других Эверштейнов. Вся его безумная тяга к ускорению истории лишь ускоряла движение в сторону этой бездонной пустоты, вся хазарская воля к оформлению аморфного оформляла только эту всепоглощающую кашу. Все, что могли ЖД сделать с коренным населением и с миром вообще, сводилось к одному: исчезнуть в этих совершенно пустых глазах, пустота – в пустоту. На фоне этого абсолютного, идеально замкнутого нуля ничто не имело смысла. Эверштейн вздохнул и перестал сопротивляться.
– Вот и ладно, – шептала Аша, – лежи, теперь все, теперь вытащу. Встанешь, в горы пойдем, через горы перевалим, там и перезимуем. В ноябре рожу, тихо сидеть будем, никто не найдет.
Глава двенадцатая
Деревня Дегунино
1
Странное началось после генерального сражения.
Вроде и не сделалось ничего особенного – подумаешь, лопнуло поле среди боя и поглотило солдат; но ведь это бывало. Только варяги и хазары скрывали такие вещи, чтобы тем вернее приписать себе все боевые заслуги; а коренные-то знали, что действуют в завете с землей и что в случае чего она поможет. Множество раз помогала – то прятала своих, то разверзалась под чужими; коренное население, если его допускали до телевизора, намекало иногда, что войны выигрывались не без помощи земли, – но это считали безобразной клеветой. Варяги утверждали, что война выиграна жертвами, хазары упирали на заградотряды. Между тем где-где, а в Дегунине знали свою землю, и если она вступила в войну – значит, действительно край. Непонятно было только, на чьей стороне она действует. Похоже, что ей надоели все три силы и, стало быть, сам процесс.
Страшно стало в деревне Дегунино.
Началось с того, что прославленные дегунинские яблоньки, росшие почти в каждом дворе, среди августа месяца стали ронять листву, яблоки на них сморщились и пожелтели, кора потрескалась. Главная яблонька, росшая в дегунинском лесу, та самая, от которой брали все черенки, отводки и семечки, вечно плодоносящая, даже зимой неутомимо рождающая мороженые рязанские яблочки, так и завязывавшиеся коричневыми, – потекла смолой, как слезами, и круглые сутки издавала тихий, едва слышный стон, словно просила прощения, что не может больше угощать деревню Дегунино. Печка, стоявшая неподалеку, спрятанная лесом от посторонних глаз, невесть когда сложенная старая печка, неутомимо предлагавшая всем сдобные пирожки с непредсказуемой начинкой – никогда не угадаешь, то с рисом, то с яблоками, а то вдруг с капустой, – сначала стала предлагать непропеченные, сырые, вязкие, а потом вовсе замерла, уставившись черной, нерожающей пустотой на потрясенных дегунинцев. В самые дикие, самые голодные времена, когда подчистую вымаривали коренные деревни то одной, то другой государственной инициативой, – яблонька плодоносила, а печка пекла, и население удерживалось на краю. А уж если печка и яблонька, основа основ всякой коренной деревни, отказываются жить дальше – это значило только, что дальше некуда. В Дегунине жили люди непростые, им не надо было других пояснений.
