Гуров усмехнулся. Он уже придумал для Плоскорылова замечательный обряд инициации. Всякий раз, вспоминая об этом обряде, представляя его себе с необыкновенной живостью, он улыбался, даже когда у него было отвратительное настроение и хлопот по горло. Он собирался инициировать его эксклюзивным обрядом, принятым в спецслужбах варяжества: всякий, кого принимали на работу в главную службу государственной безопасности, включавшую в себя и внешнюю разведку, и проверку доносов, и провокации с заговорщиками, проходил через это, чтобы неповадно было перебегать. Специнициация заключалась в банальном акте мужеложества, который совершали со всяким новеньким стукачом, пылко желавшим работать в тайной полиции. Существовал даже специальный инициатор, которого кормили на убой. Как только очередной шпион перебегал на сторону противника, главная спецслужба спешила обнародовать кадры, на которых тот предается извращенной любви, да еще и в самой унизительной, пассивной форме. Все разведчики, нелегалы, строгие допросчики, адские следователи, у которых на допросах раскалывались и железные богатыри, были пропущены через инициатора, легендарного Гуньку, и если им не хотелось, чтобы в один прекрасный день эти кадры сделались всеобщим достоянием, – они должны были трудиться не за страх, а за совесть, хотя какая же варяжская совесть без страха? Этот-то обряд инициации заготовил Гуров для капитана-иерея Плоскорылова, и человек у него уже был присмотрен надежный – Корнеев, могучий, страшно тупой, не побрезгует и скотиной. Может, и стоило бы инициировать Плоскорылова прямо теперь, развлечения ради, но не было времени на развлечения, и Гуров нахмурился.
– Подождешь. Как покажешь себя героем в генеральном сражении, так и инициируем. А если убьют – что ж ты сомневаешься, капитан? Сразу все и узнаешь, без всякой инициации.
Плоскорылов покраснел.
– Да, конечно… Но понимаешь, Петя… Для того чтобы как следует проявить себя – ну, в сражении… Мне хотелось бы все-таки понимать яснее, ты же знаешь, на богфаке не говорили последнего. Пятая ступень – она… как бы это… Ну вот представь: главное сражение выиграно. Оно и будет выиграно, я не сомневаюсь ни секунды. И победа. И что тогда?
– Битва до последнего ЖД, – пожал плечами Гуров. – Согласно гласу двунадесятому от пустынника Акакия…
– Я помню двунадесятый глас, – перебил Плоскорылов. – Но ты скажи мне: это и будет означать как бы исход борьбы? Как бы последнюю победу, за которой царство льда?
– Не думаю, – покачал головой Гуров. – Ты прекрасно знаешь, что варяжество не может остановиться, пока не истребит всех и не оставит последних жрецов.
– Да, да, я это знаю, – закивал Плоскорылов. – Это объясняли. Полное самоистребление до последних достойнейших. Но, Петя, согласись, я же должен знать, что будут делать последние достойнейшие?
– Капитан-иерей, – сказал Гуров и встал. – Вы спрашиваете о такой тайне, которая и на седьмой ступени доступна не всем, а лишь тем, кто способен делать самостоятельные выводы. Я посвящу вас в эту тайну не прежде, чем вы проявите исключительное мужество в послезавтрашнем генеральном сражении, да и то еще подумаю. Как можете, как смеете вы на вашей пятой ступени даже задаваться такими вопросами? Как вы можете обращаться к инспектору в момент, когда он, может быть, решает судьбу генерального сражения?!
Плоскорылов упал на колени и стал ловить губами гуровскую руку. Он только теперь понял, до какой степени забылся.
– Простите… простите… – лепетал он.
– Встаньте и изыдите, – тяжелым голосом сказал Гуров. – Вы проявили непростительное любопытство и забвение субординации, и, памятуя о вашем неполном знании обязанностей дневального…
– Я выучил, выучил! – вскричал Плоскорылов. – Дневальный есть военный солдат, в чьи непосредственные обязанности…
– Кру-гом! – зычно гаркнул Гуров, как он умел, когда хотел. – Прочь с глаз моих! Готовиться к сражению, стирать носки!
Плоскорылова сдуло. Настроение Гурова несколько улучшилось. Он всякий раз по-детски радовался, когда ему удавалось пнуть эту квашню. Надо будет придумать, что ему сказать после инициации. Полное самоистребление, покуда не останутся двенадцать вернейших? Танцы с грубыми, рублеными телодвижениями вокруг ледяного кристалла, батюшки-холода? Многоступенчатое групповое совокупление? Тут он волен был придумывать что угодно. Штука в том, что у варягов не было эсхатологии, что и является первым признаком народа-вируса. Ни о каком собственном апокалипсисе не могло быть и речи. Мечтания варягов и хазар простирались ровно до того момента, когда будет осуществлена их главная цель – подчинение прочего мира. После этого хазары ждали своего мессию, варяги – всеобщего конца. На вопрос о последствиях прихода мессии хазары удивленно пожимали плечами; варяги на вопрос о венце своей миссии возводили очи горе. Ни те ни другие не брались ответить. Главным условием бурного функционирования варяжества и хазарства было именно темное пятно на месте эсхатологии, отсутствие представления о цели – она должна была мистическим образом открыться в момент ее достижения; никто не смел заглядывать за черно-звездную завесу, пока длится путь. Лишь очень немногие варяги и вовсе единичные хазары могли представить себе, что за темной завесой нет решительно ничего, кроме самоуничтожения, – оно и есть высшая форма власти над миром, та стадия, на которой мир становится не нужен… но до этого почти никогда не доходило. Все они ждали генерального сражения, не представляя, за что сражаются. Это было даже забавно. Гуров жалел их в такие минуты.
Он-то знал, что конца света не будет никогда, потому что его народ бессмертен. Он сам выбрал для себя эту жизнь – и никому не даст прервать движение по кругу, если только будет смотреть в оба.
4
А между тем глубоко в лесу, глубоко в земле, глубокой ночью зреет пузырь. В нем пирует, ликует, играет синими огоньками веселый газ флогистон.
Странен газ флогистон! Прочие полезные ископаемые в слепых, кротовьих земных недрах, в черно-зеленых глубинах, в слепом мельтешенье корней, червей, кровей – гниении бывших растений, костных останков, перепрелой органики. Чуть отлетит от живого душа, как бешено активизируется стремительная, броунова жизнь плоти: все мельтешит, роится, кружится. Душа еще сдерживала: постой, что делаешь? Тело не знает вопросов. Превращения материи увлекательней однообразных приключений души. Что за набор – любовь, тоска, обида? То ли дело распад, столько интересного.
Но пока гниет, перегнивает, перепревает темная земная плоть, – в черной сырой массе образуются пузыри, пустоты, прозрачные, ничем не заполненные пространства. Камни ли так лягут, почва ли провалится, крот ли выроет ход да забудет – в плотной земле возникает лакуна, вакансия, пространство умолчания. Что получится из материи – знают все: другая материя. Но никто не знает, что получается из пустоты. А из пустоты получается веселый газ флогистон.
Вообразим себе человека, которому назначено на четверть пятого. Что назначено – не знаем: дантист, интервью, собеседование с высокомерным боссом, принимающим его на работу. И вот он пришел, и вот ему сказали, что у дантиста флюс, интервьюируемый испугался и решил подготовиться, а высокомерный босс уволен и другого пока не назначили. В плотном графике униженного человека, суетливого, как разлагающаяся материя, лихорадочно устраивающего свои дела, образуется воздушный пузырь величиной в полтора часа. Можно пойти прогуляться, посмотреть в небо, чего наш герой не делал уже давно, принюхаться к тополям, присмотреться к детям, идущим из школы со второй смены. Купить бублик, в центре которого бушует веселый газ флогистон. Можно подумать, переглянуться с незнакомкой, которой посчастливилось ровно так же – шла рвать надоевшие отношения с вечно ревновавшим любовником, а он взял и сбежал к другой, и вот на месте затяжного угрюмого романа блаженная пустота и вакансия. Теперь она сидит в кафе ранней весной, смотрит на прохожих и наслаждается равенством всех возможностей. Можно так, а можно сяк. Из таких пустот и получаются потом вещи, меняющие жизнь, и изменил ее флогистон, газ пустот, веселый дух свободного времени.
Природа боится пустоты, потому что природа дура, тетеха, курица. История любит пустоту и начинается с нее. Нет ничего, все кончилось – и вот заплясал на пустом месте синий огонек, огневушка-поскакушка, радостный признак исчезновения материи. Где материи нет – пирует чистый дух: кончилась жизнь, и началось самое интересное. Но коренное население любит материю, производит ее в огромных количествах, тянет из себя, как паук паутину из брюшка: вечно что-нибудь есть в запасниках, никогда не выскребешь всех сусеков, и опять полным-полна коробушка, плотно, под завязку забит мир вещами и людьми, и негде бушевать веселому газу флогистону. Чуть бы сместиться, отойти в сторону, освободить куб пространства – какая удивительная жизнь тотчас начнется в нем! Здесь-то и запирует история, свободная от производительных сил и производственных отношений. Скучный бухгалтер Маркс, любитель вурста, все думал, будто история делается эволюцией материи; да ничего подобного, где он это видел! История начинается там, где исчезает материя, где нашлось полчаса времени отдохнуть от погромов и отгромов (ответный вариант погрома; такого слова нет, но я захотел, и стало). Праздность – повивальная бабка истории, праздник – ее локомотив. Только то и творчество, когда из ничего, а когда из чего-то – получается все то же самое, прежние атомы в новом порядке. Кой черт мне в порядке, когда я знаю, что от перемены атомов молекула не меняется!
