— Рука доселе ноет от той добычи.
— Заживёт.
— Под попоной и тавро Повелителя Вселенной.
Так вместе с дамаскинами уходил Кара-Юсуф от погони, терпя боль в ране, ожидая дней, когда полечится в Дамаске.
Коней кормили наскоро. Шли они хуже и хуже, но и у погони выпадало мало времени для отдыха. По пути, когда нагоняли изнемогших от долгой дороги беженцев, воины брали к себе в сёдла детей, поддерживали стариков. Дамасская конница обретала странный облик. Но всё это шло к прибежищу, куда оставалось уже недалеко идти.
3
Султан-Хусейн настойчиво преследовал дамасскую конницу.
Лошади у дамаскинов и у преследователей устали. Короткие остановки не давали нужного отдыха. Карабаиры Султан-Хусейна оказались выносливее. Преследователи уже видели пыль от конницы Дамаска.
В один из вечеров те и другие остановились, издалека видя друг друга.
На заре Султан-Хусейну показали двоих всадников в развевающихся бурнусах, скачущих к нему от арабов.
Их встретили и привели.
Один из них назвался учёным улемом, другой — муллой. Оба дамаскины. Оба бежали из Халеба, и по пути их настигла конница земляков.
Возглавляющий эту конницу Ибн Вахид послал их к Султан-Хусейну с предложением:
— Нас, арабов, больше. Мы почти дошли до дому. Вас мало. Вы далеко зашли от своих. Разумнее нам поговорить, а не сражаться, ибо на победу у вас надежды нет.
— Он предлагает мне сдаться?
— Нет, встретиться для беседы.
— А как и где?
— Между нашими войсками. Посреди дороги от вас до нас. Вы возьмёте двоих с собой, Ибн Вахид — нас.
Султан-Хусейн подозвал из близких своих друзей двоих и поехал на встречу с дамаскином.
Они встретились, не спешиваясь.
Ибн Вахид предложил им вдвоём отъехать от сопровождающих. Те четверо остались. Эти двое отъехали.
Ибн Вахид сказал:
— Мы знаем, вы царевич, внук вашего Повелителя.
— Это правда, — согласился Султан-Хусейн.
— Но внук от дочери?
— Да.
— Значит, при многих других внуках вам не на что рассчитывать.
— Мы все равны между собой.
— Пока жив дед.
Султан-Хусейн промолчал: он это знал и часто об этом задумывался.
— Чего вы требуете?
— Предлагаем.
— Что?
— Войдите в Дамаск правителем города.
— Зачем?
— Ваш дед не захочет разорять город, принадлежащий его внуку. А городу равно — платить дань мамлюкскому ли Фараджу, вашему ли деду. Нам нужен покой и мир.
— От чьего имени вы это говорите?
— От Дамаска.
— Кто дал вам право?
— Вон там двое дамаскинов, законовед и мулла. Я дам клятву.
— А когда я войду в город, вы меня запрете в темнице и сей мулла трижды освободит вас от клятвы.
— Но ведь никто не помешает мне взять вас в плен. Ваше войско не сможет долго защищаться. Лошади ваши крепче, но воины изнемогли. Я старый человек и вижу, все разлеглись на траве, чтобы отдышаться, а мои наготове, в сёдлах.
— Понял: вы меня обыграли.
Они подозвали сопровождающих и вместе поехали на Дамаск, возглавив дотоле невиданное войско, состоявшее из арабов в пыльных бурнусах и из потных, раскрасневшихся воинов Тимура с длинными воинскими косицами, что уподобляло их монголам, коими их и звали среди арабов.
В один из прохладных дней на путников внезапно подул, перехватывая дыхание, горячий, сухой ветер. А потом понесло песок из неугасимой Аравийской пустыни. Гуще и гуще. Казалось, сама пустыня опрокинулась над ними и валится вниз, на них.
Все побежали, ища какую-нибудь выбоину, бугорок, хотя бы чахлый кустик, чтобы заслониться, закрыться от хлещущих струй песка. И Мулло Камар, оказавшийся возле Ибн Вахида и Кара-Юсуфа, кинулся с ними в одну канаву под попону, расторопно свёрнутую с седла.
Чтобы обойтись тем нешироким покровом, они залегли в канаве, прижавшись друг к другу.
А песок над ними, заметая попону и всех, кто под ней, шелестел, гудел, взвывал, вдруг затихал и вскоре снова шумел, шелестел, струился под неровные края отяжелевшей ткани.
Ветер дул долго. Прислонившись к боку Кара-Юсуфа, Мулло Камар задрёмывал, но, очнувшись, опять, как во все многие дни от Сиваса, подумывал: сколь легче жилось бы ему, не было бы и этой дороги, уцелей при нём пайцза.
«Где она нынче? Кого хранит, кому открывает пути? Как страшно понять, что её уже нет в руках у маленького человека, избранного великим Повелителем для тайных дел».
Порой, изнемогший, он костенел от этих мыслей, затихал от страха: за меньшие промахи проведчиков карали, отрубая им то палец, то руку, то голову. Быть казнимым легко: взмах топора, меча или просто ножа — и казнь свершилась. А каково терзаться от долгих страхов!
Кара-Юсуф с Ибн Вахидом, соскучившись, тихо разговаривали, не стесняясь притихшего Мулло Камара: им казалось, он спит. Оба не могли прервать воспоминаний, выйти из мира, казавшегося обоим милым и добрым, ибо в памяти часто затухает былая горечь и печаль, о чём не хотелось помнить тогда, пока оно было недавним, но остаётся давняя радость, о которой часто вспоминается, если приходит поздняя печаль. Только счастливые люди забывают о минувших радостях.
Голос Ибн Вахида:
— Прозорлив был Баркук. Заведомо знал, остерегал, когда опять нам ждать Тохтамыша и с чем он идёт — на союз ли с нами либо задумал завоёвывать нас.
Голос Кара-Юсуфа:
— Бурхан-аддин тоже всё наперёд знал.
— Да. Знал. А вот ныне Тохтамышу не до набегов, сам в бегах от Едигея, Едигей его ловит.
— Кто это?
— Золотой Орды хан. Тимуров выкормыш. В Самарканде пресмыкался, а ныне сам на Самарканд зарится.
— Отец его знал?
— Не упомню. Пока прикинулся, будто Тимуру верен. А Самаркандом завладеть норовит!
— Как, бывало, Тохтамыш: на Москву зарится, а сам ей в братья сватается.
— До Москвы далеко.
— Оттуда она рядом с ними. Все они, пока им оружье из рук не вышибли, на чужое зарятся. Без того им власть не в сласть.
Ночью буря стихла. Не веря тому, ещё полежали.
На зубах хрустел песок. Ноздри были забиты песком. Глаза слезились, запорошенные густой пылью.
Наконец сдвинули с себя попону, скинули её и поднялись.
Ночь. К западу отходила тёмная туча, и там, где её уже не было, трепетали ласковые звёзды.
Кара-Юсуф оправил рукав над раненым плечом, намятым боком Мулло Камара, и поправил Тимурову пайцзу под мышкой в потайном карманчике, где она таилась среди нескольких золотых динаров, хранимых на случай дорожных превратностей.
Мулло Камару манилось к воинам Султан-Хусейна, к своему чагатайскому языку, но и боязно было: а вдруг там есть такие, что помнят его с пайцзой? Всё же он ходил среди них, встречал и знакомых, и те обжились с ним: ходит — значит, так и надо, свой человек. Как бы жилось, будь тут пайцза, а ведь где-то, невесть на каких дорогах, незнакомый человек ходит с ней.
4
Посланные вперёд улем и мулла предупредили горожан о договоре, заключённом в степи, и старейшины города оценили мудрость Ибн Вахида.
Султан-Хусейн встречен был с честью и в город введён с почётом.
Внук встал на защиту Дамаска от деда.
Тимур о поступке внука узнал на берегу реки Барады, глядя, как достраивают дворец из белого мрамора.
Худайдада стоял с этой вестью, привезённой возвратившимся Бурундуком, бывалым однокашником.
Наливаясь гневом, Тимур спокойно сказал:
— Измена.
— Ну, измена ли?..
Тимур повторил:
— Не ослушание, а измена.
Они разговаривали возле шатра. Тимур, оставляя позади собеседника, вышел на осенний ветер, на прохладу, долетавшую с гор. Подождав, пока Худайдада станет рядом, Тимур сказал:
— Тебе надо съездить в Дамаск. Не требуй, не грозись, как ты привык, а добром спроси их, не отдадут ли Султан-Хусейна нам на обмен, а мы отпустим Содана. Он им при битве будет полезней нашего беглеца.
— Когда ж ехать?
— Седлай, да и в путь. Чтоб их не пугать, много воинов с собой не бери. Возьми Бурундука, он при беде умеет и с малыми силами устоять.
— Я, что ли, не умею?
— Тебе надо разговаривать, подарки дарить.
— Я раскланиваться не умею.
— И не надо. Только кричать не смей. Говори твёрдо, но тихо.
— Попробую.
Оба остались довольны беседой: и дело сделали, и пошутили.
