Годфри приблизился и опустился на колени перед постелью, словно в молитве. Он сказал охрипшим голосом, но твердо:
— Я не дрогну. Я дал Люку слово. Но я должен знать — ради собственной совести, — уверены ли вы, что она — дитя Нэша?
Валена снова смахнула слезы.
— Вы же видите это по ее лицу. Я надеялась, что она окажется дочерью Люка. Я так думала, пока... сна не родилась. Пока я не увидела, на что она способна, пока не поняла, что сила в ней сродни болезни. Она делает то, чего сама не понимает, причиняет людям боль, не задумываясь об этом, а когда задумывается, все равно делает — из любопытства. Я теперь уже с трудом с ней справляюсь, и то только с помощью снадобий. Люку это всегда лучше удавалось. Он хотел увезти ее из Люсары, но это было бы так трудно... А теперь, когда Люка нет... — Валена нахмурилась и посмотрела в глаза Годфри; ее рука гладила темные волосы девочки. На лице женщины было написано мужество отчаяния. — Прошу вас, святой отец. Не медлите.
Глаза Годфри были полны слез. Из-под плаща он вытащил кинжал, который привез ради своей цели... Клинок, длинный и острый, блеснул в луче солнца, упавшем в окно.
Годфри предпочел бы сделать что угодно... но сейчас он не дрогнет, не подведет...
Однако рука его, когда он прижал кончик кинжала к груди девочки, дрожала. Голос его тоже дрожал, когда он попытался найти слова, чтобы помолиться за ее душу — душу девочки, проклятую помимо ее воли, за душу ее матери, обрекшей дочь на смерть, за собственную душу — душу священника, согласившегося совершить убийство.
Мышцы Годфри напряглись, дыхание прервалось. Со стоном он нанес удар, рассекая плоть; кинжал заскрежетал по кости, хлынула кровь. Девочка рванулась, сопротивляясь, но обмякла, когда клинок вонзился в нее по самую рукоять. С безмолвным стоном мать прижала к себе свое дитя, позволяя крови залить всю себя, постель, впитаться в простыни и одеяло, — лишь бы не дать этой крови насытить Нэша и даровать ему бессмертие, к которому он всегда стремился.
И тут все звуки замерли, когда дверь комнаты с грохотом распахнулась.
Глава 34
Даже когда они добрались до предгорий Голета и морозным утром начали подниматься к перевалу, Эндрю не почувствовал облегчения. Хотя дождь и прекратился, воздух был полон влажного тумана, проникавшего повсюду и заставлявшего мерзнуть даже лошадей.
Дороги, по которой их вел Роберт, Эндрю не знал: за крутым подъемом к перевалу началось что-то вроде плато. Роберт объяснил, что более трудный путь позволит им достичь Анклава на несколько часов быстрее.
Эндрю все время старался держаться как можно ближе к матери, хотя это не всегда ему удавалось. Дженн настояла на том, чтобы ехать самостоятельно, но выдержала всего часа два; потом ее раны стали слишком сильно болеть. Пришлось остановиться и пересадить Дженн к Финлею; так она могла опираться на него. Роберт снова использовал свою колдовскую силу, чтобы притупить боль, которая заставляла появляться вокруг глаз и губ Дженн тонкие морщинки.
Эндрю заметил, что они стараются друг на друга не смотреть. Между Робертом и Дженн установилось молчание, изредка прерываемое лишь обсуждением практических нужд, и все же казалось, что за каждым словом скрывается какой-то другой смысл. Конечно, никто никогда не говорил Эндрю, что его мать и герой, которому он поклоняется, — враги... Из-за невозможности разобраться во всем этом у Эндрю разболелась голова.
Судя по виду Финлея, он тоже чувствовал неловкость.
Эндрю мечтал о том моменте, когда перед ними появятся врата, мечтал о безопасности Анклава, куда никто не сможет проникнуть и где никто не сможет их найти. Там он сможет отыскать укромный уголок и наконец хорошо все обдумать.
Если не считать странного молчания, все остальное казалось совершенно обычным... насколько это было возможно: его дядя и тетя только что погибли вместе с одни боги знают сколькими невинными жертвами, Нэш по каким-то непонятным причинам охотился за ним, а сам он стал фактически таким же пленником Анклава, как и остальные салти.
Уже почти стемнело, когда Роберт остановил коня и оглянулся на Финлея, осторожно поддерживавшего спящую Дженн. Эндрю ехал с ним рядом, бросая взгляды то на врата впереди, то на обоих мужчин.
— Так что, — начал Финлей, теребя поводья и не поднимая на Роберта глаз, — на этот раз ты посетишь Анклав? Или, как обычно, повернешься и уедешь?
К удивлению Эндрю, Роберт улыбнулся.
— Ты еще спрашиваешь, после всех этих бесконечных лиг! Финлей в ответ не улыбнулся.
— Да, спрашиваю.
Роберт окинул взглядом ту часть горы, что была видна.
— Тогда давай въезжать, пока я не передумал.
Финлей выразительно закатил глаза, но, когда они двинулись к вратам, Эндрю заметил на его лице улыбку.
Внутри царила суматоха. Часовые заметили путников, и навстречу им высыпало чуть ли не все население Анклава: мальчишки позаботились о лошадях, а члены совета и целители засуетились вокруг Дженн, укладывая ее на носилки. Эндрю старался держаться рядом с матерью; с одной стороны, он испытывал облегчение от того, что они наконец оказались в безопасности, но, с другой стороны, чувствовал себя более неприкаянным, чем во время путешествия.
Все двинулись ко входу в пещеры. Эндрю окружили мужчины, которые были выше его, и дети, уступавшие ему в росте; все говорили одновременно, стараясь обойти Эндрю и пробиться к Дженн. Однако Эндрю заметил и еще кое-что: многие шли за Робертом, обращались к нему с вопросами, старались к нему прикоснуться — невозможно было не заметить общего и совершенно неуместного возбуждения.
Однако когда из-за угла появилась госпожа Маргарет со слезами радости на глазах и окликнула Роберта, когда тот, отстранив всех, обнял ее и никак не мог отпустить, Эндрю не выдержал. Он нырнул в ближайший коридор и бежал до тех пор, пока с облегчением не обнаружил, что безнадежно заблудился.
Роберт пытался прогнать доносящиеся до него голоса, скользящие вокруг тени, воспоминания, чувство вины. Он просто хотел сосредоточиться на несколько минут, но это ему не удавалось. Он не мог удержать свои чувства достаточно долго для того, чтобы разобраться в них, хотя и понимал, что теряет почву под ногами.
Его мать плакала. Ее слезы текли по его щеке, нежная кожа госпожи Маргарет была прохладной. Ее радость, облегчение, надежда, нашедшие выражение в тихих всхлипываниях, глубоко трогали Роберта.
Роберт видел, как Финлей обнял и поцеловал всех трех своих дочерей, как обнял жену. Глаза Фионы улыбались. Хелен с такой радостью и гордостью обнимала отца, что сердце Роберта сжалось.
Хотя его тоже тепло приветствовали, хотя все его племянницы и Фиона обняли и поцеловали его, Роберту так и не удалось вполне подавить зависть к Финлею: брат имел все то, о чем Роберт мечтал. Именно эта зависть и заставила Роберта поспешно уйти.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
