за последние несколько недель. Никто не мог бы с большим пониманием разделить его ироническое удовольствие по поводу того, что кажущееся несчастье в конце концов обернулось для него счастьем. Жаль, что между ними стоит эта нелепая навязчивая идея, которую вбила себе в голову Леа. А не сесть ли без долгих размышлений в самолет, не добиться ли встречи с ней? Ведь события показали, как прав он был во всем с самого начала. Должна же она понять. Но на это он отважиться не может, это слишком опасно. Против призраков, против бредовых идей нельзя бороться разумом.
Во всяком случае, жаль, что к Леа едет не он, а Бегемот.
Но он быстро утешился, преодолел чувство досады. В дни уединения он говорил себе, что его деятельное раскаяние заставит Леа забыть то, что она раньше в нем порицала, что она сумеет оценить его победу над собой, аскетическую твердость, отрешение от политической суеты. Все эти недели он жил надеждой, что теперь завоюет Леа безусловно и навсегда. И вот все позабыто; сделав смелое сальто-мортале, он строит свои расчеты на совершенно противоположных основаниях. Так же как несколькими днями раньше он считал порукой успеха у Леа свой политический крах, свой вынужденный отход от политики, теперь он черпал эту уверенность в том, что его политическое торжество обеспечит ему победу и над ней. И эта новая вера в победу была менее искусственна, чем прежняя. Прежние его расчеты были натяжкой, они строились на рискованных софизмах; новая надежда основывалась на убеждении, с которым он сроднился с тех пор, как стал смотреть на мир собственными глазами и делать собственные выводы из собственного жизненного опыта, – на глубоком убеждении, что ничто так не опьяняет женщин, как успех.
* * *
Гингольд, прочитав известие о составе третейского суда, был искренне огорчен плохим оборотом, который принимало дело Беньямина. Бог гневался на свой народ, он поражал его многими казнями, эдомитяне угнетали сынов Израиля, и теперь, по-видимому, в деле Беньямина архизлодеи одержат победу над праведниками.
Но как ни огорчало Гингольда это известие, он все же чувствовал маленькое удовлетворение. Дело в том, что последние недели были для Гингольда периодом внутренней неуверенности, какой он давно уже не ощущал. Вступив на крайне опасный путь, он сделал по этому пути еще один шаг, без которого мог бы обойтись. Раз ему удалось благополучно вызвать в Париж свою дочь и зятя, его обязанностью было удержать их в Париже, не отпускать обратно к архизлодеям. Не следовало обращать внимание на просьбы его дочери Иды, следовало оставаться твердым и не соглашаться на новый риск. Тогда он мог бы во всякое время отказаться от сделки с архизлодеями и направлять работу «ПН» так, как найдет нужным в интересах божьего дела. Теперь же – и притом по его вине – архизлодеи снова стоят над ним с бичом в руках. Правда, он верил в собственную изворотливость, верил, что сумеет, несмотря ни на что, довести дело с «ПН» до благополучного конца, к вящей славе бога и к собственной выгоде; но в глубине души его грызли сомнения, он опасался, что архизлодеи обрушатся на него, прежде чем он сумеет от них увернуться.
Поэтому при всем его огорчении новый, плохой оборот дела Беньямина доставил ему маленькое удовлетворение. Разве все это не подтверждает, что его редакторы не правы, что, действуя напролом, в конечном счете ничего не достигнешь, даже если на короткое время и привлечешь на свою сторону общественное мнение, и что, следовательно, правильна его теория: надо действовать осмотрительно и бороться с архизлодеями крадучись, хитростью, исподтишка. Как ни жалел он Фридриха Беньямина, самому ему этот новый удар дал новые силы, и, когда Лейзеганг вызвал его для разговора, он ждал этой встречи смело, даже с некоторым задором.
Лейзеганг с его превосходным нюхом, знанием людей и вещей не подавал признаков жизни, с тех пор как появилась статья против Визенера. Но когда он прочел известие о благоприятном составе третейского суда, ему тоже сразу стало ясно, что теперь отношения между агентством по сбору объявлений Гельгауз и K° и «ПН» должны вступить в новую фазу: он тотчас же явился к Визенеру. Визенер, как он и полагал, поручил ему покрепче прижать «ПН».
С удовольствием взялся он за этого пеэновского Гингольда. «Слова круглы, дела квадратны», – процитировал он изречение одного национал-социалистского поэта. Его доверители, сказал он, не желают больше ждать, они хотят наконец видеть дела, и он настойчиво потребовал давно обещанных изменений в составе редакции.
Изменения в составе редакции были уступкой, которую Гингольд легко и охотно сделает архизлодеям. В глубине души он усмехался: все складывалось как нельзя лучше. Через три, самое большее через четыре месяца он сможет опять выписать своих детей в Париж, не вызывая подозрений. Архизлодеям тем временем надо показать свое рвение и уволить Траутвейна, тогда они не будут возражать против отъезда его дочери и зятя, он даже сумеет за эти три-четыре месяца ликвидировать значительную часть своих берлинских дел с возможно большей для себя выгодой. А как только его дети очутятся в Париже, он сможет спокойно подумать о том, продолжать ли ему торг с архизлодеями или прервать его.
Пока надо обещать Лейзегангу одно: что он расстанется с Зеппом Траутвейном. Гингольд охотно шел на это, но, по своему обыкновению, долго вилял, юлил и показал себя мастером в искусстве говорить ни к чему не обязывающие вещи. Лишь когда Лейзеганг начал проявлять нетерпение, он изъявил согласие. Но Лейзеганг не удовлетворился неопределенным обещанием, он поставил Гингольду крайний срок – пятое августа. Гингольд не был недоволен тем, что его связывают столь кратким сроком, и, поколебавшись для виду, согласился и на это.
* * *
Несколько дней спустя по инициативе Зеппа в «ПН» появилась перепечатка судебного отчета из «Френкишер курир», руководящего ежедневного органа северобаварских национал-социалистов.
Отчет был озаглавлен «Штаны еврея Гуцлера», Он гласил:
«Как-то вечером, в декабре прошлого года, еврей Генрих Гуцлер из Гютенбаха, тридцати девяти лет, вошел на станции Шнайтах в поезд, отходящий в Зимельсдорф. Он подсел к двум еврейкам и разговорился с ними. Этим возмутился один из пассажиров, принявший Гуцлера за штурмовика. К своему ошибочному заключению пассажир пришел потому, что еврей Гуцлер, скотопромышленник, носил черные шевровые сапоги и коричневые штаны; коричневый же цвет – цвет фюрера, цвет его штурмовских штанов. Введенный в заблуждение пассажир уведомил группенлейтера зимельсдорфских национал-социалистов, а тот на мотоцикле помчался догонять Гуцлера, тем временем ушедшего пешком в направлении Гютенбаха; руководитель
