опять уставился на валявшееся у ног ничтожество, «ничто», и не то что ярости — презренья не нашел в себе больше, понял, осознал нечто новое, очень значительное, постиг нечто главное и все же обдумал все хорошо, рассудительно, по-крестьянски, и, вконец убедившись в правильности того, что понял внезапно, ухватил Масимо за ворот, поставил на подгибавшиеся ноги и с силой встряхнул, приводя в чувство, молвил: «Убить тебя, отомстить — значит, уравнять с моими, поставить вровень с ними… А этого, Масимо, ты недостоин». Ничего не понял командир семнадцати палачей, безумно глядя на Сантоса. «Пусть уж колода сносит все за тебя…» — проговорил Сантос задумчиво, еще раз смерил его взглядом и, повернув, только подтолкнул чуть, пинка и то не дал, сказал:
— А теперь отпускаю тебя как ублюдка. Иди.
Старый Сантос был одним из пяти избранных, ставший великим канудосцем.
Но не Пруденсио.
* * *
Задыхаясь от дыма, к вечеру город Канудос пал. Со всех сторон обступив белоглинный город, пушки беспощадно закидали его снарядами, мерзко взлаивая и давясь дымом. Осели, рухнули изрешеченные пулями дома, исчезли в чадном дыму. Осмелев, обнаглев от численного превосходства, каморцы заливали дома керосином и забрасывали внутрь горящую охапку сена, и хотя десяток каморцев держали на прицеле каждое окно, каждый проем, канудосцы ухитрялись выбраться наружу под темным покровом дыма, и многих каморцев достал невидимый, острый мачетэ. Ни один вакейро не ушел из жизни, не расплатившись с врагом… Подстегнутые поступком Зе, канудосцы внезапно возникали из чадного мрака и кидались на врага с верным мачетэ в яростной руке — так и не приноровились к ружью, хотя сами погибали от пуль, даже холоднокровные, кровожадные жагунсо не решались подступиться к ним, из ружей били… Не только дома, леса и рощи вокруг Канудоса, прозрачно зеленевшие, невинные, невесомо плывшие в воздухе, облили керосином и предали огню; горело все, пылала белостенная обитель братьев, зловеще гудел и полыхал огонь, а к вечеру белоглинный город пал, и кто поверил бы, что всего лишь сутки назад там, где чернели теперь развалины, светлели дома канудосцев.
Разнесли мирный город, порушили и попрали, осквернили дома ваши чистые, затоптали, перебили всех…
Всех, кроме двух канудосцев. Одним из них был Доменико… Чья-то сильная рука подхватила его, задохнувшегося от дыма, и перенесла на берег реки. Очнулся он от визгливого смеха, открыл глаза — рядом стояли каморцы и… Жоао Абадо, с опаленными бровями, оборванный. Злобно измывались, глумились солдаты, и это ожесточило Доменико; он гордо поднялся, расправил плечи, чтобы бесстрашно бросить им в глаза что-нибудь возвышенно осуждающее, и безвольно опустился на землю: к берегу, напевая песенку, подходил Мичинио, и так коварно змеилась улыбка на его зловеще замкнутом лице, и так угрожающе горели глаза. Издали пригрозил: «A-а, и мой мальчик тут! Обещал же — найду, найду тебя… Не верил?» Доменико в отчаянии прикрыл глаза рукой, но пальцы всевластного главаря жагунсо стиснули ее, и рука упала. А Мичинио обернулся к Жоао, оглядел всего, спросил насмешливо:
— Это еще что за пугало?..
— Тутошний он, хале.
Нахмурился Мичинио.
— И сдался?
— Так точно, хале.
Мичинио обошел своим тяжелым шагом вокруг Жоао.
— На милосердие рассчитываешь, болван?
— От болвана слышу, — бросил ему Жоао презрительно.
— Да ты и глуп к тому же, подонок! Зачем же тогда сдался! — Мичинио явно был озадачен.
— Сейчас узнаете, — и неожиданно Жоао подскочил: — Гоп!
— Свихнулся, дыма наглотался, похоже, дуралей, — вроде бы пожалел его Мичинио, но добавил: — Все равно выпустим кишки, зря корчишь из себя полоумного.
— Не пугай, головорез, — голос Жоао звучал жестко. — Плевал я на твое милосердие, трудной смерти захотел, потому и сдался, а еще — охота хоть раз подурачиться.
— И нас выбрал в зрители? — Мичинио сузил глаза. — Тех, что укокошат тебя?!
— Угадал, — задорно подтвердил Жоао. — Должен же я хоть раз повеселиться озорно перед людьми, хотя и подлецы вы (тут он употребил весьма непотребное слово), но, без сомнения, являетесь особой разновидностью людей, и мне, всегда угрюмому с честными, достойными вакейро, страсть как захотелось созорничать, сплясать перед бандитами…
— И… спеть?
— Почему бы нет, — живо отозвался Жоао и громко затянул: — «Что-оо нужно, хотел бы знать, Бе-е-е-ну…»
Немыслимый оказался у него голос. Оборванный, обгорелый, он приседал, подпрыгивал, раскидывал руки у самой реки, и, как ни странно, шло ему это.
— Ладно, кончай, — Мичинио сверкнул глазами. — А детей и женщин куда подевали, приятель?.. — И вспомнил о Доменико, бросил через плечо: — Не скучай, потерпи, мой малыш…
— Оставили бы их тут для вас, как же! — Жоао презрительно искривил лицо. — На блюдечке поднесли бы вам детей и женщин, чтобы вы их жагунсо подкинули!
— Скрыли их, увели? — Мичинио насторожился.
— Скрыли?! А то вы не нашли бы их… — темно, непонятно ответил Жоао. — Вам с вашим собачьим нюхом только выслеживать да вылавливать…
— Куда ж тогда дели?!
— Перебили… — Жоао беспечно уставился в жуткие глаза Мичинио. — Своих, например, я сам, вот этими руками…
Напряженно, в упор смотрел на него и Мичинио, сомневался.
— Не верится что-то… Мои жагунсо и то не пошли б на это.
— А мы пошли, — беззаботно сказал Жоао и снова подпрыгнул, разбросив руки, смешно закинув голову. — Взяли и перебили — ни нам, ни вам.
Его слова привели в себя Доменико, сраженного появлением Мичинио.
— И таким поведением надеялись заслужить милосердие? Поэтому сдался, детоубийца?! Что на свете лучше ре…
— Иди-ка со своим милосердием… Нужно мне ваше прощение!.. Не этого я хотел…
— Чего же?!
— Убедиться перед людьми, что не сожалею. А перед вами, подлыми убийцами, вконец пропащими, было куда легче. И порезвился всласть, прежде среди настоящих людей не до дурачества было мне.
Мичинио уткнул согнутый палец в щеку; казалось, поверил. И все-таки спросил:
— Когда же вы провернули это дело?
— Как только полегла каатинга.
Слова Жоао звучали правдоподобно.
— Допустим. А трупы куда дели, болван?! — опять усомнился Мичинио, вскипая.
— А куда могли деть! Бой предстоял — не до рытья могил было.
— Что же вы сделали?!
— Сожгли. Не видали, сколько деревьев срубили, — на всех хватило.
Мичинио немного поразмыслил и повернулся к своим подручным:
— Похоже, правду говорит подонок, но на всякий случай прочешите заречный лес… на конях. Дети и женщины далеко не ушли бы. Хорошенько слушайте, не донесется ли плач. Если обнаружите кого — живо сообщите мне. Даю три часа, в Камору вместе должны въехать торжественно. Не мешкайте.
— И ты не мешкай давай. — Жоао откинул голову так, что жилы натянулись на шее. — Давай, где нож… веревку… яд — все
