«Для решительного действия был, наконец, прислан из Варшавы известный полициант-вешатель Беньковский, с обязанностью убить Домейко и меня».
«27-го июля (в день рождения Императрицы') Беньковский пробирался на паперть собора, чтобы меня убить, но не мог близко подойти по огромному стечению служащих и вообще народа».
«29-го июля (через два дня после представления адреса) он в 9 часов утра вошел в квартиру Домейки и нанес ему семь ран кинжалом, равным образом изранил и человека, пришедшаго на помощь, а сам скрылся. Раны Домейки были сильны, но не опасны. Жонд публиковал по городу, что Домейко убит и наказан за измену польскому делу; а в особенности за составление адреса. Надо заметить, что адрес, по поднесении, был послан мною Государю при всеподданнейшем рапорте, с испрошением награды Домейке, а 29-го я телеграфировал Государю о сказанном событии. Между тем приняты были всевозможныя меры к отысканию убийцы: сделаны были повсеместно обыски, опубликованы приметы убийцы, поставлены в сомнительных местах караулы, а в особенности усилен надзор на железной дороге и на всех путях, ведущих к ней»{72}. И благодаря этим мерам преступник Беньковский был пойман на вокзале железной дороги 6 августа и понес заслуженную кару.
Видя, что восстание утихает, М. Н. Муравьев пожелал дать возможность оставшимся в лесах повстанцам возвратиться к своим мирным занятиям; 26 августа он велел распубликовать повсюду Всемилостивейшее прощение всем тем, которые явятся добровольно к начальству и положат оружие. Начальники банд первое время удерживали нерешительных страхом, но за удвоением строгих мер энергия их пропала, и повстанцы стали сотнями являться к начальству. От этих повстанцев отбирались показания и оружие, и если на них не падало никаких подозрений в совершении особо важных преступлений, они водворялись на прежнем месте жительства, с согласия общества и по приведении к присяге, которая обставлялась возможною торжественностию. Добровольно возвратившихся из восстания было водворено в крае свыше трех тысяч человек; сверх того, до 300 человек не были приняты обществами своими на поручительство и отправлены поэтому административным порядком на водворение в Сибирские губернии (с. 36).
С возвращением из леса такого значительнаго числа повстанцев, вооруженных банд почти не было, за исключением Ковенской губернии, где довольно долго держался еще ксендз Мацкевич, один из самых предприимчивых предводителей. Отличаясь замечательным умением вести партизанскую войну, он ловко ускользал от преследований, быстро появляясь там, где его вовсе не ожидали и до ноября 1863 года держал в напряженном состоянии всю Жмудь. С наступлением холоднаго времени, фанатик Мацкевич бросился к Неману, чтобы переправиться в Пруссию, но был схвачен штабс-капитаном Озерским, производившим обыск леса.
После казни ксендза Мацкевича, совершенной в декабре 1863 года, и удачной поимки всех главарей восстания, вооруженных банд не появлялось более и в Ковенской губернии. Повсюду восстановилось правильное течение жизни, и местное население могло с облегченным сердцем встретить наступающий Новый год. Вот как «Виленский Вестник» выразил общее настроение в день 1 января 1864 года. Указав на бедственное состояние Северо-Западнаго края в первые четыре месяца 1863 года, газета говорит: «В таком положении были дела, когда наступил май месяц. Тогда наступила новая эпоха. С этого времени принятыми мерами, мерами постоянными, энергичными, мудрыми, умиротворение края, как бы какой-то волшебной силой, подвигалось с неимоверной быстротой. Издан был целый ряд инструкций и циркуляров; порядок, издавна потрясенный в крае, не только ныне восстановлен, но еще упрочен и на будущее время. История оценит распоряжения этого времени, современники же их уже оценили. Результаты этих распоряжений поразительны: в такое непродолжительное время все шайки до тла уничтожены, крамола попрана, коноводов восстания постигло достойное наказание. Новый 1864 год застал наш край уже умиротворенным; воспоминание о прошлом кажется теперь жителям страшным сновидением…»
Так успокоен был Северо-Западный край. Чтобы добиться этого, М. Н. Муравьеву, конечно, нельзя было обойтись без строгости; но меры эти употреблялись лишь против коноводов восстания и лиц, наиболее содействовавших успехам мятежа. К лицам же, случайно или невольно попавшим в банды, Михаил Николаевич, как мы и видели, относился вполне снисходительно. Нельзя также забывать и того, что если бы граф Муравьев не принял быстрых и решительных мер к подавлению восстания, а держался прежней нерешительной политики (с. 37), сколько лишних людей попали бы в банды, следовательно, сколько лишних людей погибло бы.
Сам Михаил Николаевич однажды высказал мысль, что казнью нескольких десятков повстанцев он спас от разорения и смерти сотни тысяч народов,{73} а один современник свидетельствует, что даже и некоторые из поляков разделяли этот взгляд. Указав на то, что поляки вообще не любили Муравьева, названный современник говорит: «С моей же точки зрения он заслуживает еще при жизни памятник на счет самих поляков за то добро, которое он им сделал, энергично и быстро подавивши мятеж. Это я высказывал при случае полякам и полькам и, конечно, пока мятеж еще дышал, мои слова встречались с негодованием; но потом находились и между поляками люди, соглашавшиеся со мною»{74}. Граф М. Н. Муравьев не располагал долго оставаться в Вильне; он ехал туда только для усмирения восстания, поэтому, исполнив возложенное на него поручение, стал просить Государя уволить его от управления краем. На эту просьбу Государь Император отвечал Муравьеву рескриптом от 9 ноября, в котором в самых лестных для подданного выражениях отдавал справедливость его заслугам и просил для пользы Отечества продолжать управление, доколе силы его это позволят. «Ободренный Высочайшим рескриптом», говорит один современник, «граф Муравьев приступил с этой минуты к новой деятельности по устройству края; с этого времени меры, им принимаемые, носят на себе отпечаток прочности и вытесняют меры временные; с этого времени поднято и частью разрешено множество вопросов по отраслям гражданского управления и политическаго устройства края; с этого времени самая деятельность его получала значение не просто усмирения мятежа, а русского народного дела»{75}. Таким образом, с ноября 1863 года начался новый период в управлении краем Муравьева, т.е. эпоха его внутреннего преобразования.
Около полугода граф Муравьев неутомимо трудился в Вильне и успел уже ввести целый ряд весьма важных мер, но затем в апреле 1864 года он возобновил свое ходатайство (с. 38) пред Государем об освобождении его от дел дальнейшего управления западными губерниями. Когда же Государь снова указал ему на необходимость остаться в крае и продолжать управление, Муравьев решился заявить, что он не может принять на себя дальнейшего управления Западным краем, пока не будет утвержден правительством ряд предположенных им мер к водворению в нем русской народности. Государь вполне согласился с Муравьевым и поручил ему составить особую записку. Записка была немедленно составлена, в семидневный срок рассмотрена в комитете министров и затем утверждена Государем. Достигнув таких важных результатов, гр. Муравьев 25 мая 1864 года возвратился в Вильну и деятельно принялся приводить в исполнение все предложенные им меры, причем особенное внимание обратил на улучшение положения крестьян, на сооружение православных храмов, на улучшение быта православного духовенства, на устройство школ и т.д.
* * *
Глава VII
Временно-обязанные крестьяне. — Прекращение обязательных отношений крестьян к помещикам в западных губерниях. — Выкупная операция. — Меры графа Муравьева к обеспечению безземельных крестьян. — Общественное крестьянское управление.
19 февраля 1861 года Император Александр II подписал манифест об уничтожении крепостного права. Вместе с манифестом изданы были «Положения о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости», т.е. закон о новом устройстве быта крестьян и наделении их землею. Земля однако признана была собственностью помещиков, каковою она и была; поэтому крестьяне за отведенные им наделы обязаны были отбывать в пользу помещиков определенные повинности работою или деньгами и назывались временно обязанными. В таком положении великорусские крестьяне находились более двадцати лет. Но в девяти западных губерниях (Виленской, Витебской, Гродненской, Ковенской, Минской, Могилевской, Киевской, Подольской и Волынской) обязательные поземельные отношения крестьян к помещикам прекращены были еще в 1863 году. Такое внимание правительства к западно-русским крестьянам объясняется чисто местными условиями. Дело в том, что положение 19 февраля было истолковано здесь (с. 39) превратно, а «уставные» грамоты, в которых точно определялось количество земли, отходящей к крестьянам, и размер повинностей, причитающихся за эту землю помещику, составлены были в высшей степени неправильно. «Манифест 19 февраля 1861 года о прекращении крепостного права», говорит в своих записках граф Муравьев, «по слабости и беспечности начальства, не был даже введен в действие. Крестьяне еще в начале 1863 года во многих местах отправляли барщинную повинность или платили неимоверные оброки там, где была прекращена барщина. Мировые посредники были все избраны из местных польских помещиков и большею частью были агентами мятежа и даже главными тайными распорядителями оного… При составлении же «уставных грамот» отняты у крестьян лучшие земли и обложены высокими оброками, далеко превосходящими их средства; крестьянам объявили, что в этом заключается дарованная Государем милость и свобода, и что ежели они пойдут в мятеж и будут помогать польскому правительству, то отдастся им вся земля даром, и они не будут платить никаких податей; между тем тех крестьян, которые не платили возвышенных оброков, подвергали строгим наказаниям, заключали в тюрьмы, и местное главное начальство, по ходатайству тех мировых посредников и помещиков, посылало войско для усмирения мнимых крестьянских бунтов»{76}. Так польские помещики извращали крестьянскую реформу во всех Западных губерниях, что вполне подтверждается как официальными документами, так и свидетельством многих современников. «По Положению 19 февраля», рассказывает один бывший мировой посредник, «крестьяне Могилевской губернии должны были быть наделены землею в количестве 4? десятин на душу удобной земли. Но польские мировые посредники, при введении уставных грамот, отводили иногда крестьянам, во-первых, вместо указанной в законе десятины (2400 кв. саж.), местный морг, который был много меньше десятины; а во-вторых, под видом удобной земли, у крестьян в наделе, при поверке, оказывалась всяческая земля — и удобная, состоящая из пашни и лугов, и совершенно никуда негодная и ничего не стоящая земля — из оврагов, дорог, болот и песчаных или каменистых участков и клочков, которые немыслимо было удобрять, а следовательно, и что-либо сеять на (с. 40) них. Между тем крестьяне по уставной грамоте обязывались платить полный 9-ти рублевый оброк за эти свои, на половину неудобные, наделы. Предстояло разобраться во всей этой путанице, лжи и документальных обманах и подлогах… Самое количество душ в селениях показано было по уставным грамотам в преувеличенном числе, с тем, конечно, расчетом, чтобы получать больший оброк, а впоследствии — большую выкупную ссуду. От этого недоимки на крестьянах успели уже образоваться весьма значительные, — и Бог весть, чем бы окончилось это систематическое ограбление крестьян в Белоруссии, если бы не «сдурели паны» и не учинили мятежа»{77}.
