он не только кабинет-министр... Находясь в родстве с императрицею, именно он, Артемий Волынский, стоит ближе всех к престолу... По праву и по уму... Не приведи, конечно, Господь, случится что с государыней... Последнее время что-то недужна стала...
...Тогда в разговоре с Остерманом Бирон ответил, что знает обер-егермейстера и чего тот стоит, что Волынский должен быть благодарен ему, Бирону, что не попал на виселицу еще в Москве, когда двор был там. Герцог весьма прозрачно намекал на период казанского губернаторства Волынского...
Подлая была характеристика. Знал ли о ней Волынский? Вряд ли. Он ненавидел Бирона втайне. Ненавидел, как один честолюбец — другого, более удачливого соперника, как раб — жестокосердного господина, от минутной прихоти которого зависит все — его жалкое достояние, рабская участь и сама жизнь. И при всем при этом — оба нуждались друг в друге, как каторжники на каменоломне, скованные единой цепью.
После смерти Павла Ивановича Ягужинского в Кабинете остались двое — Остерман, хитрость и притворство которого стали притчею во языцех, и неповоротливый, трусливый князь Черкасский, сыгравший свою роль при воцарении Анны Иоанновны. Вполне понятно, что со временем Андрей Иванович стал играть первую скрипку в этом неравном дуэте. Бирону, привыкшему к раболепию окружающих, во что бы то ни стало нужно было ввести в Кабинет своего человека. Человека, который бы не заменил Остермана, но мог смело противостоять ему в интересах герцога, являясь в то же время послушным орудием последнего.
Артемий Петрович так угождал и льстил Бирону, находясь при лошадях, конюшнях и при охоте, одновременно он подавал не раз такие дельные советы фавориту и по государственным делам, не выпячивая своего авторства, что герцог, который не снисходил до того, чтобы разбираться в своем окружении, решил сделать на обер-егермейстера ставку...
Правда, последняя фраза доношения заставила его поморщиться. Что это за намеки на политиков, производящих себя дьявольскими каналами?.. Но он был, разумеется, далек от того, чтобы увидеть в сем выражении намек на себя самого. Кроме того, в переводе Адодурова криминальная фраза звучала куда мягче... Заканчивая чтение, он уже решил, что не станет препятствовать подаче доношения, но предварительно поговорит с императрицей и придаст этому разговору определенную окраску.
Надо сказать, что последнее время при виде Волынского Бирон испытывал какое-то неясное беспокойство. Впервые он его почувствовал, когда тот стал первым кабинет-министром и единственным докладчиком у императрицы по кабинетным делам. Правда, Аннхен говорила, что Артемий умеет коротко и ясно излагать суть государственных дел, не то что уклончивый Остерман... Но в прошлом году она вдруг увлеклась охотой и стрелянием в живую цель. В этом варварском занятии никто иной, кроме Волынского, не мог быть ей наставником, ведь он — обер-егермейстер двора.
При всей примитивности своей натуры Бирон очень тонко чувствовал перемены в настроениях императрицы. Так глист-паразит, живущий внутри организма, чутко реагирует на его состояние...
Заметив, что императрица стала громче обычного смеяться грубым шуткам своего кабинет-министра и пропускать мимо ушей колкости князя Куракина в его адрес, герцог встревожился и принял свои меры. Он почти перешел жить в покои императрицы. Женщины в ее возрасте часто требуют повышенного внимания, особенно одинокими ночами. На время же дня герцог постарался еще плотнее окружить ее своими людьми и увести интересы от текущих дел и скучной политики к своему манежу, к балам и маскарадам. Это помогло, и он успокоился. И вот теперь снова этот русский хам лезет со своим письмом... Нет, нет, нашему жеребчику определенно пришло время укоротить шлею. А то слишком резво стал бегать...
В тот же день, вечером, в царской опочивальне, он обронил:
— Не кажется ли фам, фаше фелитшество, что фаш кабинете-министер желает вас поучать wie eine kleines Kind[33]? Пристойно ль сие для столь высокомутрый повельнительниц?
Анна закусила губу...
5
Подавая доношение, Волынский просил императрицу никому, кроме князя Черкасского, его не показывать. Не нужно быть особенно прозорливым, чтобы понять, кого Артемий Петрович имел в виду. И конечно, сразу же по прочтении его бумаги из покоев государыни перекочевали к вице-канцлеру. Как это случилось — неизвестно. Однако, вспоминая выдачу Сумарокова послам «верховников», можно предположить, что это сделала сама Анна. Тем более что она же потребовала от Остермана мнения по поводу этих записок...
Андрей Иванович внимательно прочитал доношение, а после того примечания своего соперника. И надо думать, узнал в отличие от императрицы портрет, нарисованный воображением, помноженным на ненависть. По-видимому, письмо Волынского задело вице-канцлера за живое. Мало того, он почувствовал реальную угрозу, исходящую от коллеги кабинет-министра, и принял окончательное решение...
В марте Остерман в умереннейших выражениях изъясняет императрице, что не может постигнуть столь великой вражды против себя со стороны обер-егермейстера. Он говорит ей, что бывал в Кабинете несогласен с мнением Артемия Петровича, но не из злобы и не из корыстолюбия. Может быть, он был в ряде случаев и не прав. Но сие — удел всякого человека, который может ошибаться. Далее он писал в своем заключении, что от всего сердца желал бы, чтобы и Волынский находился в столь же невинных обстоятельствах, как он. А ежели Артемий Петрович за кем и вправду знает столь бессовестные поступки, то пусть скажет прямо, а не обиняками. И посему добрейший Андрей Иванович делал вывод, что справедливо было бы потребовать от Волынского прямого ответа: кто те бессовестные люди и чем их вредительные поступки могут быть доказаны...
В то же время, несмотря на жестокие приступы подагры, Остерман несколько раз приезжает к Бирону с конфиденциальными визитами и подолгу беседует с фаворитом. Есть основания предполагать, что Андрей Иванович постарался растолковать, кого в конечном итоге имел в виду его подручник Волынский, который вовсе ни во что не ставит его, герцога, ежели позволяет себе «обругать побоями некоторого секретаря Академии наук» прямо в герцогских покоях. Вице-канцлер, глубоко сокрушаясь, доложил его светлости, что о таком чувствительном положении уже известно и при иностранных дворах, где все удивляются терпению курляндского властителя, а кое-где начинают над ним и посмеиваться...
На очередном докладе по кабинетским делам императрица спросила Волынского:
— Ты кого именно изволил описать в доношении?
Артемий Петрович ждал этого вопроса и уже не раз думал над тем, что и как на него ответить...
— Куракина и Головина, ваше императорское величество... А паче всего Остермана, да токмо говорить о том не
