Фабрику лихорадит. Две враждующих партии: одну возглавил Микулов. С ним Денисов и Буркин. За этой партией и ее молодым вождем идет вся молодежь фабрики. Противоположная партия — директор Полыхаева. С ней заодно старые руководители: главный технолог, начальник производства, главный механик и другие. Представители обеих партий ходят по цехам и отделам и агитируют за себя. Партия молодых действует успешней, с учетом психологии. Учеба у психологов пошла им на пользу: тренинг и деловые игры. Они научились искусству воздействия на массы. А директорша и ее сторонники закоснели в старых, авторитарных методах руководства. Полыхаева с ее грубостью, хамством и деспотическими замашками всем тут надоела, хочется чего-то нового, другого.
В июне общефабричное собрание. Арендовали гигантский современный кинотеатр. Залище, поместилось больше двух тысяч. Что там творилось! Ураган! На широкой сцене стояли друг против друга две противоборствующие партии, эти справа, те слева, и гремели в микрофоны, стараясь перекричать соперника и завоевать зал. Справа в микрофон драла глотку директорша Полыхаева, слева в точно такой же микрофон ревел, заглушая директора и шум всего зала, Микулов. Как он кричал, как он орал! Рядом с ним, плечом к плечу стояли его сторонники — Буркин, Денисов и другие. Многоголовый океан зала колыхался, бурлил, свистел, выл, гудел. Атмосфера так накалилась, что сидящих на первых рядах трясло. Швеи, не выдержав накала, рыдая, выбегали из зала. Приступили к голосованию. Процедуру разработал Денисов. Всем пришедшим на собрание были розданы бюллетени при входе в кинотеатр. Вычеркнуть кандидатуры, с которыми не согласен. Бюллетени сдать счетной комиссии. И тут же произвели подсчет голосов на компьютерах, взятых из отдела АСУ, опять же при главном участии Денисова. Пустили слух, что дело нечисто, что Денисов, конечно же, подсобил другу и подсчитал, как надо. Так или иначе, партия молодых перевесила. Результат голосования в их пользу. Они победили. Микулов выбран руководителем предприятия, теперь это звучит так: президент акционерного общества. Буркин — председатель совета директоров. Главным инженером назначили главного механика, хоть он и из противоположной партии на стороне свергнутой Полыхаевой. Но он не смог и дня проработать на этой должности, которой он и не хотел и от которой отказывался. На следующий день после собрания у него случился инфаркт. Следствие пережитого напряжения.
При новых властителях фабрики недолго проработала. Вышла с подписанными документами из кабинета коммерческого директора, торопилась. Сбегая по парадной мраморной лестнице, подвернула ногу, упав со всего бега, покатилась по ступеням. Как страшно кричала! Какой жуткий вопль! Как будто убивают! Сильно расшиблась. Производственная травма.
Пробюллетенила месяц, долго прихрамывала. На лестницу и тем более на то место, где упала и катилась по ступеням, не могла смотреть без ужаса. Старалась ходить окольными путями. В бухгалтерии встретила знакомого директора издательства деловых бумаг. Он пришел сюда за консультацией. Разговорились. Оказывается, ему нужен программист-вычислитель. На ту же должность: начальник АСУ. Хотя всё АСУ будет в одном лице. Да, правда, потеряет в деньгах. Со временем он увеличит зарплату. И у них хорошие премии.
Вошла в кабинет нового руководителя предприятия. Микулов встретил благосклонно. Сидел в кресле, нога на ногу. Вялым жестом предложил стул. «По какому вопросу?» — спросил, покачивая ногой в желтом башмаке. Взяв двумя пальцами протянутое ему заявление об увольнении, взглянул, положил на стол. «Что это вы уходите, Виктория Александровна? — произнес он с царственной улыбкой. — Мы же вас не выгоняем».
Последний день на фабрике, одна в кабинете. Проработала тут двадцать пять лет. Работа, как пьянство, теперь — протрезвление… Вдруг — телефон. В трубке знакомый, далекий голос. Борис. Корманов. Он из Петергофа. «У меня к тебе один вопрос. Как-то вдруг, знаешь, захотелось спросить тебя. Вот я сижу сейчас в кресле, в шубе, и спрашиваю тебя. Ответь честно: так зачем же все-таки ты выходила за меня замуж? Ответь, и я пойду, куда собрался».
Что ему ответить. Действительно — зачем?
На новой работе нравится. Это маленькое издательство и маленький коллектив. Относятся уважительно. Наконец можно заняться сугубо по своей специальности, одна, своими силами, не отвлекаясь ни на что постороннее. И место нравится. На канале. Казанский собор напротив. Выходя из метро, к месту своей работы, петь про себя: «Здравствуй, Невский, здравствуй, Кировский!..» Так идет эта зима.
ОТЧИМ
Мне семь. Мостик через канаву. Мать спросила: не хочу ли я, чтобы у меня был новый отец? Молчу, глаза в землю. Это она про Георгия Ивановича. Он не отец, он отчим. Отец умер. Мать тот же самый вопрос задает моей четырехлетней сестре. Сестра пугается, плачет. Она плачет каждый день. Она ранимая. Георгий Иванович берет ее за руку. Переходим мостик. Георгий Иванович в грузинской кепке, прорезиненный плащ до пят. Восьмичасовой сеанс, опоздаем. Одно название — кинотеатр. В свинарнике чище. Заплеван до потолка шелухой семечек. Каховка, Каховка, родная винтовка, горячая пуля летит. Георгий Иванович напевает себе под нос. Из ноздрей волосы торчат. «Георгий, ты бы хоть остриг волосы в носу, некрасиво», — говорит мать. Георгий Иванович их щипцами выдергивает утром перед зеркалом. Он не виноват, он старается. Простыня гаснет. Фонарь, черно, бронепоезд.
Георгий Иванович встал в половине пятого. На первую электричку. Бухал на кухне каблуками. Дверь в коридор — хлоп да хлоп, раз двадцать. Ревет трактором электробритва «Харьков». Кипит кастрюля с борщом. Переперчен, обжигает рот. Ломоть черного хлеба с салом. «Борщика похлебать», — говорит Георгий Иванович. Свист электрички на Гатчину, в Тайцах встречная. Моргнешь — и тут как тут, хвост покажет. Борщ прочь. Вихрем из дома. Кепку забыл. С голой головой — обдует ветерком. Бритая, как у Котовского, хохолок сизый. Подмышкой газетный сверток — харчи сухим пайком. Под горку. Успеет. Тут многие бегут, половина поселка. Вагон трещит, селедки в бочке, до Балтийского вокзала. На Петроградскую, завод «Вулкан». К восьми как штык. Механик.
С работы возвратился поздно. Фонари не горят, частое явление. Мать примус третий раз зажгла, разогревая ужин. Наконец, дробный топот каблуков на крыльце, грязь с обуви обивает. Сядем за стол ужинать при свечке, если электричество так и не соизволят дать нам сюда со столбов горе-монтеры. Георгий Иванович усталый. Тяжелый железный ящик с ручкой, наподобие чемодана. Отбросы из заводской столовой. Для поросенка. Тащил с Петроградской. Поросенок в сарае. Сарай изнутри обит рогожей, щели заткнуты тряпками, на дверь для утепления повешена старая шинель без погон и пуговиц — отцовское наследство. Поросенок спит на сене, подогнув ножки. Корытце с кормом — это ему работы на две минуты.
Ночью у Георгия Ивановича припадок. Бился в конвульсиях, скрежетал зубами, колотил ногами в спинку кровати. Сестра испугалась. Мы с ней спим в отдельной комнате. За стеной мать и отчим. Там их широкая, двухспальная кровать, железная, с блестящими металлическими шарами на спинках. Шары отвинчиваются, холодные, как лед. Прежде на этой кровати лежал отец. У Георгия Ивановича тяжелая контузия. На Одере. Бредит. Припадок отпустил. Через пять минут — храп. А мать долго не ложится, ходит, скрипят половицы.
Опять вернулся поздно, опять груз. В одной руке — корм для поросенка, в другой — что-то тоже тяжелое, упакованное. Мать каждый вечер ждет с тревогой, прислушивается — когда застучат каблуки на крыльце. Отец дружил с рюмочкой. Мать решилась на второе замужество после трудных раздумий. Георгий Иванович вдовец, жену недавно похоронил. Рядом жили, соседний дом на нашей улице. Комнату снимали. Дочь осталась. В городе, «те» отсудили. «Хлопчик! Подержи-ка инструмент», — говорит Георгий Иванович. Молоток и гвозди. Примеряет на стене у нас на кухне новый рукомойник. Резиновый шланг, бачок для воды. «Добре, хлопчик!» Молоток и гвозди сделали свое дело. Сам он как молоток. Руки тверже железа, пальцы с черными, скорлупчатыми, изуродованными слесарной работой ногтями.
Мать села за швейную машинку. Перелицевать старое отцовское пальто. Трофейная, Зингер, из Германии, медсестра военного госпиталя. Грянут холода. Георгий Иванович в негреющем плаще не по сезону. Ходит, как нищий. Только одно принес с собой и поставил на видное место: фотографию умершей жены, с дочерью на руках, в черной рамке. Да еще прокуренный янтарный мундштук. Курит на крыльце. Сизые струи из ноздрей тают в воздухе.
Каждый вечер приносит с завода что-нибудь необходимое для хозяйства: инструмент, шурупы, винты, гайки, замки, задвижки, шпингалеты на окна, наждачные диски для точильного станка, мотки электропровода, розетки, штепсели, доску, брусок. С пустыми руками не является. Заменит забор с улицы. Старый, сгнил. Тащит на горбу пакет штакета. Столбы. Железные, покрыты черной краской от ржавчины. Четыре вечера — четыре столба. Грыжу б не нажил. Но отговорить невозможно. С жадностью поглощает ужин. Картошка. Брюхо набить, говорит он. Картошка у нас своя, с нашего маленького поля за сараем. Всей семьей выкапывали, прошлое воскресенье, под дождем. Вылавливали из жижи, меся грязь. На зиму не хватит, два мешка в совхозе купим. С получки, когда Георгий Иванович грошики получит. Мать один раз в месяц ходит на почту за посмертной отцовской пенсией и пособием для детей, как вдова военного. Но этого нам мало, чтобы прожить.
