А потом было Красное воскресенье (Милюков совестился называть этот день "кровавым" - слишком уж эмоционально, надобно готовиться к парламентаризму, а там, в парламенте, следует избегать эпитетов), новый курс лекций в Америке, возвращение в Париж, создание группы "конституционных демократов", которых сразу же - по новой страсти к сокращениям - обозвали кадетами; правые, из "Союза русского народа", называли, впрочем, обиднее - "кадюки", для тех страшнее европейского парламента ничего Нет, тем - только б по-старому, "как раньше", как при покойном императоре, при том не поговоришь!
И вот сейчас звонят от председателя совета министров Витте, звонят и справляются, не согласился бы он, Милюков, пожаловать на переговоры в Зимний дворец.
"Слово "переговоры" употреблено не было, - поправил себя Милюков. - Не надо забегать. Переговоры будут".
Он вернулся к рабочему столу, потянулся рукою к телефонному аппарату и вдруг близко и явственно увидел лицо Ленина. Впервые они встретились в Лондоне - лидер большевиков пригласил его к себе. Милюков чувствовал себя скованно в крошечной комнате Ленина, его тяготил дух спартанства и тюремной, камерной, что ли, аккуратности. Ленин слушал Милюкова внимательно, взглядывал быстро, о б ъ е м л ю щ е. Не перебивал, когда Милюков критиковал статьи социал-демократов его, ленинского, направления, которые вслед за своим руководителем настойчиво повторяли тезис о скорой и неизбежной революции в России. Милюков взывал к логике, пытался доказать необходимость эволюции, анализировал тактику "шаг за шагом", говорил о действиях "на границе легальности", но не переходя этой границы. Ленин хмыкнул: "Боишься - не делай; делаешь - не бойся". Милюков предложил "столковаться". Ленин удивился: "Если вы уповаете на царя, если вы ждете демократии от Плеве - как же мы столкуемся, Павел Николаевич? Мы говорим - работа во имя революции, вы проповедуете: "Ожидание во имя эволюции". Вы, простите за резкость, канючите; мы - требуем". Милюков тогда возразил: "Владимир Ильич, но ведь Россия не готова к безбрежной свободе!" Ленин сожалеюще посмотрел на Милюкова, ответил сухо, з а к а н ч и в а ю щ е: "Свобода не принимает определений, Павел Николаевич. Или свобода, или ее отсутствие".
...Милюков назвал телефонной барышне номер, услышал голос протоколиста Витте и сказал:
- Я обсудил предложение председателя совета министров с моими коллегами. Я буду завтра в семь часов в Зимнем дворце, Григорий Федорович.
- Вас встретят у входа, - уколол секретарь. - Встретят и проведут к его высокопревосходительству.
Милюков положил трубку и подумал: "Неужели, если просить, а не требовать, всегда на "встретят и проведут" будешь натыкаться? Неужто нельзя миром? Неужели побеждает требующий?"
Его обидела заметка в одной из газет: "Как политик Милюков сделан не из того материала, слишком привержен компромиссу, другое дело - историк, исследователь национального характера..."
Милюков подумал тогда: "А что плохого в компромиссе? Он угоден политике. Да, мы готовы на компромисс - с умным чиновником, с Витте, например. Отчего нет? Однако же на каких условиях? Дайте закон, дайте писаное право, уважайте это право, вами же данное, - столкуемся. Отмените волостных держиморд, разрешите выборные муниципалитеты, то есть первичные ячейки демократии, отмените сословные ограничения - сговоримся тогда по остальным пропозициям. "Не тот материал" для политика... Что этот щелкопер в русском характере понимает? Как объяснить ему, что "терпение" - особый смысл для низов, "правление" - особый ряд для верховной власти, а "государев закон" не уважает ни тот, кто издает его, ни те, для кого он писан... Как же в такой стране - и без компромисса? Да, и с царем компромисс! А как же иначе? Без него анархия так разыграется, что все сметет, пустыня останется. В народе сильны царистские настроения, разве можно забывать об этом? Надо сдвинуть воз с места. Под гору сам покатится, наберет скорость. А что такое скорость? Конституция, просвещенная монархия - на этом этапе правовое государство, о большем-то и мечтать сейчас нельзя... Какой социализм в России?! Столетия его ждать - и то не дождешься..."
...Милюков посмотрел манжеты: чисты ли, - словно бы идти к Витте сейчас, а не завтра. Понял - н е т е р п е н и е, прекрасное русское свойство, жажда приближения мечты, - одной ногою постоянно в дне грядущем, пропади пропадом прежнее и нынешнее, мы не британцы: те дрожат над каждой минутой, не то что днем! Старая нация, в у с т о я в ш е м с я живет, а устоявшемуся главное отличие - бережливое отношение ко времени, ибо оно таит в себе радость удержания бытия, а не постоянное - как у россиян - чувство тревожной неустроенности.
"Если не смогу склонить богов, двину Ахерон, адскую реку", - вспомнилось изречение древних. Именно он, Милюков, ввел в газетный обиход упоминание об Ахероне - реке революции. Цензура "Ахерон" выбросить не смела - греческий, а дошлому читателю все понятно, выучен либерал искать правду, словно блоху, между строк, интеллигент на тонкий намек дока - другой-то нации человек голову сломит и в толк не возьмет, а наш сразу очками зыркает и бороду поглаживает готов к дискуссии...
"Если Витте окажется несговорчивым, если он станет медлить с конституцией, я двину против него Ахерон, - ясно подумал Милюков и подивился, что даже с самим собою, в мыслях, он определил социал-демократов мифической, подцензурной рекою. - Витте и дворец надо пугать угрозою революции, т р е б о в а т е л ь н о с т ь ю Ленина. Это подвигнет Витте на создание кабинета деловых людей. Я готов принять портфель министра внутренних дел - не иначе. Если что другое надо ждать и пугать, ждать и пугать. Ленин - это сила, и, если ошибиться в малости, он может оказаться - на какое-то, естественно, время - ведущим в революционном процессе. Долго он, понятно, не удержится, Россия - как бы он ни спорил - к демократии не готова. Видимо, это понимает Плеханов... Только постепенность, только эволюция - как противуположение Ахерону".
Милюков споткнулся даже, усмехнулся, покачал головою.
Шаг за шагом к свободе. Любая революция гибельна для России - произнес медленно, чуть ли не по слогам, снова про себя: "А ведь такое на людях не скажешь, заклеймят принадлежностью к дворцовой камарилье, "треповцем" ославят. Господи, и отчего ж ты так несчастна, милая моему сердцу родина?!" 8
Ленин проснулся затемно еще; за окном вагона шел снег - J мягкий, не январский, а мартовский скорее, - он залепил стекло, и в купе от этого было еще темнее. Поезд тащился медленно, подолгу стоял на маленьких станциях: движение по Николаевской дороге после московского восстания еще не наладилось, поэтому и пассажиров было немного; в купе второго класса вместе с Лениным ехал штабс-капитан, страдавший от флюса.
Проводник крикливо предложил чай, распахнув по-тюремному дверь, не предупредил даже стуком, убежал, не дослушавши толком.
- Вот до чего дошли, а? - вздохнул штабс-капитан. - Анархия всегда начинается с забвения вежливости... Как думаете, сода у него есть?
- Видимо.
Штабс-капитан накинул мятый френч на чесучовую, китайского, кажется, пошива рубашку, вышел в коридор, крикнул:
- Человек! Пст! Челаэк! Живо!
Ленин прижался лбом к стеклу, закрыл глаза и сразу же вспомнил Пресню. Иван водил его по улицам утром, когда были прохожие, - не так заметны в толпе. Ленин, впрочем, мастерски изменил внешность, ушанку натягивал чуть не на глаза, щеки не брил, заросли жесткой рыжеватой щетиной - ни дать ни взять мастеровой.
Ленин просил отвести его к дому Шмита, долго разглядывал переулок, рваные выщербины на стенах домов - следы пуль и снарядов, - потом спросил:
- Вы не озадачивали себя вопросом: при каких условиях можно было победить?
- Если бы поддержал Питер, - сразу же ответил Иван и резко подернул плечами: после того, как во время митинга украли револьвер, носил теперь два, рукава поэтому были как у извозчика - закрывали пальцы, а сейчас, сопровождая постоянно Ленина, набил карманы патронами, пальто "стекало" вниз. - Если бы путиловцы смогли остановить семеновцев. Если бы у нас были пулеметы. Если бы штаб действовал, а не говорил.
- Словом, - заключил Ленин, - восстание - это наука, а науке этой мы не были учены. Так?
- Именно.
- Зачем сразу соглашаетесь? Спорьте!
- Было б с чем... Нас хлебом не корми - дай поспорить...
- Это верно, - согласился Ленин. - В маниловском прожектерстве - главная наша беда. Намечать, согласовывать, предполагать - обожаем; А наука - вещь строгая, мы в нее трудно влазим: размах, великая нация, огромная страна, порядка никогда не было, все от чувства норовили, порыв, понимаете ли... А как до дела - "не нужно было браться за оружие", не надо отталкивать либералов...
- Да, Георгий Валентинович, видно, в Швейцарии засиделся...
- Мы тоже не в Перми жили, - заметил Ленин. - В эмиграции как раз изнываешь от отсутствия практической работы...
- В чем тогда дело?
Ленин промолчал, пожал плечами: до сих пор чувствовал в себе какое-то особое, щемящее отношение к Плеханову, вмещавшееся, видимо, в одно слово, бесконечно, с детства, дорогое ему, - у ч и т е л ь.
