Встав на четвереньки, я выглянул. Наемник валялся уже довольно далеко позади, но к велотелеге прицепился тот лысый, который заметил нас в кустах. Его ноги волочились по земле, он медленно подтягивался. Я постучал по костяшке одного из сжимающих бортик пальцев. Он посмотрел на меня. Я покачал головой, достал из кармана бритвенный ножик и показал ему. Лысый еще повисел, оценивая сложившуюся ситуацию, затем пожал мощными плечами, показывая, что сделал в этих обстоятельствах все, что мог, и разжал пальцы. Тело кубарем покатилось по дороге, и тут на меня упала тень. Я посмотрел вверх. Над нами парил фенгол Смолкин, линзы его очков блестели.
Я потер лоб и обернулся. Лата лежала все в том же положении и все с тем же выражением лица. Ноги Чочи вместе с педалями превратились в два размытых круга. Мы вылетели на вершину очередного холма и понеслись по его склону. Веломашина дребезжала. Казалось невероятным, что эта жемчужина местной технической мысли способна развить подобную скорость и не рассыпаться на части.
Впереди дорога упиралась в хилый и узкий деревянный мосток через какую-то речушку. Ширина моста ненамного превышала ширину велотелеги.
Сначала я надеялся, что Чоча догадается уменьшить скорость, но вскоре понял, что он еще не знает про отсутствие преследователей. Сосредоточившись на каком-то одном процессе, Пат-Рай уже не реагировал ни на что другое.
Надо было сообщить ему, что наемники отстали, и на четвереньках я пополз в обход Латы, которая наконец начала шевелиться и медленно перевернулась на бок. В этот момент мы вылетели на мост, и колеса загрохотали по плохо подогнанным поперечным бревнам. Я почти добрался до Чочи, и тут увидел впереди нечто.
Прямо перед нами серел натянутый между ограждениями моста шнур. Чоча, кажется, тоже заметил его, но это уже ничего не смогло изменить. Последняя мысль, которая успела мелькнуть в моей голове: шнур довольно тонкий и, может быть, он не выдержит…
Но шнур выдержал.
Столкновение привело к катастрофическим последствиям. Затрещав, задняя часть велотелеги поднялась к небу. Мы с Латой перелетели через ограждение моста, Чоча же вломился в него и протаранил, что называется, насквозь. Это несколько задержало его падение, так что мы с Латой оказались в реке первыми.
Падать, впрочем, было не так уж и высоко. Я «солдатиком» врезался в воду и вскоре почувствовал под ногами мягкое илистое дно. Продолжая опускаться, я почти присел, а затем с силой оттолкнулся и стал всплывать. Разглядев в темно-синей волнующейся мути рядом с собой погружающееся тело, обхватил его рукой. Вода плеснулась, выпуская мою голову на поверхность. Лицо Латы, которую я поддерживал под мышки, вынырнуло рядом. Она широко разевала рот, со всхлипом вдыхая воздух и пуская носом пузыри. Низко над нами темнела арка моста, с которой, зацепившись ногой, вниз головой свисал Чоча. В его судорожно сжатых руках болтался обломок руля.
Продолжая поддерживать Лату, я перевернулся и увидел стоящих на близком берегу и рассматривающих нас карликов. Раздался треск, – старший Пат-Рай бултыхнулся в воду. Я глубоко вдохнул, упираясь ладонью в спину Латы, нырнул, ухватил Чочу за шиворот и рванулся обратно.
Лата кое-как очухалась, но еще недостаточно для того, чтобы самостоятельно достигнуть берега, Чоча же пребывал в бессознательном состоянии, так что мне пришлось, самозабвенно работая ногами, буксировать их обоих. Стоящие на берегу карлики с любопытством наблюдали за моими упражнениями, не проявляя желания прийти на помощь.
Плыть, не имея при этом возможности грести хотя бы одной рукой, практически невозможно. Я скорее не плыл, а медленно погружался, и добрался до мелководья, уже почти захлебнувшись. Чоча с Латой заворочались как раз в тот момент, когда я ощутил под ногами дно. Я сделал движение обеими руками, вынесшее Пат-Раев затылками на пологий берег. Один из карликов поманил меня. Я встал, весь опутанный тиной, и сделал несколько шагов. Вода стекала ручьями, одежда потяжелела, в сапогах хлюпало. Усевшись между неуверенно ворочавшимися Пат-Раями, я снял сапог и перевернул его голенищем вниз.
Карликов было шестеро. Все одеты в длинные, почти до колен, желтые рубахи. На перепоясывающих рубахи ремнях висели свернутые в кольца серебристые веревки и многочисленные ножны, из которых торчали рукояти ножей и коротких сабель. Ноги, обутые в плетенные из тонких ремешков полусапожки, были жутко, нросто-таки фатально волосатыми, а лица под спутанными черными космами – смуглыми, узкоглазыми и скуластыми.
Тот карлик, что поманил меня, видимо старший в их компашке, негромко похлопал в ладоши и произнес:
– Одлично! Глянусь Сбядой Беребкой! Вбервые бижу дагую агробадигу. Ни фига себе, сгазал я себе, гогда убидел, гаг ды булдыхаешься. Даг хрябнудься, а бодом еще выдащидь на берег двоих… Молодец! А депегь, сбязадь! – приказал он остальным. – Осохбенно дщадельно эдого рыжего красавца…
* * *
По петляющей между рощами и пологими холмами дороге следовал очень странный кортеж. Он состоял из четырех широких волокуш, с помощью несложной системы подпруг притороченных к странным тварям.
Пока Пат-Раи и я не успели более или менее прийти в себя, нас троих оттащили подальше от берега, за деревья, там обыскали и тщательно связали. Я рассматривал тварей, похожих на огромных гусениц, с мягкими, извивающимися телами, которые поросли короткими сиреневыми волосами.
Под брюхом у зверюг имелось множество белесых многосуставных лапок, головы походили на бугристые шары с прорезанными в них круглыми дырами – гротескными глазами, ноздрями и ртом. В глазах не было зрачков, во рту зубов, и в дырах словно клубилась грязно-белая мерцающая муть, как если бы кто-то зажег свечу внутри пустотелой тыквы с прорезями и напустил туда густого дыма. Общее выражение морд являло собой полнейшее равнодушие ко всем житейским коллизиям и рабскую покорность хозяевам-карликам.
На передней волокуше сидели трое карликов, на остальных – по одному. Ко второй был привязан фенгол Смолкин. Недотепу изловили после того, как он, понуждаемый не то любопытством, не то сочувствием к нам, опустился слишком низко. Один из карликов, заранее влезший на дерево и спрятавшийся среди ветвей, очень ловко набросил на фенгола аркан. Теперь Смолкин с крепко скрученными за спиной руками грустно болтался в воздухе. На третьей волокуше лежал связанный по рукам и ногам Чоча, на четвертой – мы с Латой.
Улбоны (так именовались зверюги) двигались со скоростью не слишком прытко идущего человека. Я лежал лицом вверх, разглядывая ползущие по низкому небу облака. Налетающий порывами ветер пробирал до костей сквозь мокрую одежду, веревки стягивали тело.
Карлики – это паучники, так мне сказала Лата. И они большие спецы по веревкам – об этом я догадался сам. И не только по веревкам, но и по нитям, лескам, шнуркам, ремням, канатам и тросам.
– Получается так, что ты спас нас с братом, – произнесла Лата, стуча зубами.
– Ага, – согласился я. – Так оно и получается.
Она вздохнула.
– Что ж, спасибо.
– Правильно, – опять согласился я. – Есть за что благодарить.
– Ну ты и хам! – возмутилась она. – Нормальный мужик на твоем месте сказал бы «не за что» и сделал вид, что ничего не произошло.
– Ха-ха, – грустно сказал я. – Почему ты думаешь, что я нормальный мужик?
– Я так и не думаю.
– Куда нас везут?
– Наверное, в Леринзье.
– Город этих… паучников?
– Он самый.
Сильный порыв ветра донес удушливую тошнотворную вонь – запах ублона. Я мужественно сдержался, а Лата закашлялась.
– Эти улбоны и есть те самые здоровенные пиявки? – спросил я сдавленным голосом. – По-моему, они больше похожи на гусениц-переростков. Они что, сосут кровь?
– Не… кха!.. знаю. Я их… кха!.. не видела никогда. Ну… кха!.. и вонь!
Сидящий впереди паучник, не поворачивая головы, произнес:
– Улбоны не сосуд гробь. Они бидаются зеленью.
