оттого что Нуру хотела поднять цветок.
— Коснёшься его, и отдавать нет прока, — ворчливо пояснила она. — А теперь послушай: ведь ты хотела богатства, на что тебе человек? Я жила долго. Я видела, как люди дают клятвы и нарушают их, как обманывают и причиняют друг другу боль. На что тебе этот мужчина?
— Он нужен мне! Забирай свой цветок.
— Ты ведь знаешь, — спросила Добрая Мать, и глаза её были тёмными, понимающими и усталыми, — он связан с другой, он был с нею в храме. Может быть, он никогда не будет твоим.
— Всё равно. Лишь бы не твоим! — сказала Нуру, поглядев на Мараму, а он печально глядел в ответ и молчал.
— В трудный час он оставил тебя. Обещал, что не оставит, и бросил.
— Он сказал, что не оставит меня по своей воле, — твёрдо сказала Нуру. — Это ты принудила его.
— О, но служить-то мне он согласился по собственной воле, — возразила Добрая Мать.
— Так нужен тебе цветок или нет? Отчего ты убеждаешь меня в ином?
— Оттого, что если будет в твоём сердце хоть тень сомнения, если ты хоть чуть пожалеешь, цветок не поможет мне. Подумай ещё. Богатство, и власть, если хочешь — всё будет твоим. У тебя есть брат, счастья достанет и ему.
И, глядя, как Нуру нетерпеливо качает головой, старуха спросила с лукавой усмешкой:
— Неужели мужчина, которого ты знала лишь несколько дней, стал тебе дороже всего?
— Без него мне не будет счастья.
— Что ж, ты так его любишь?
— Люблю, — прошептала Нуру, глядя на Мараму. — Люблю всей силой моего сердца. Я всё отдам, что попросишь — и погоди…
Она потянулась к шнурку на шее. Когда-то она завязала его тем узлом, что держит крепко, но если знаешь секрет, развязать легко. Всё же за эти дни узел так затянулся, что Нуру справилась не сразу.
— Возьми и это, — сказала она, протягивая ладонь. — Ведь это твои клыки?
Добрая Мать поспешно взяла шнурок, разглядела то, что Нуру в него вплела, и сказала так, будто удивлялась и этому, и тому, что в целом мире что-то ещё способно её удивить:
— Этого дара я не ждала.
— Забирай и цветок, бери скорее, только освободи его от клятвы!
Но Добрая Мать не спешила. Всё поглаживая пальцами шнурок, она подняла взгляд, и тут Нуру ощутила то, что однажды сказал Мараму: Добрая Мать стара, очень стара и совершила много зла, и боль идёт за нею следом. Лицо её теперь не казалось человеческим, хотя что в нём изменилось, Нуру не могла бы сказать.
— Ты ведь понимаешь, — спросила Добрая Мать, и голос её тоже стал иным, — я возьму цветок и пойду туда, к синему городу, к своим давно утраченным детям. Прежде мне не хватало силы, а с цветком её хватит сполна. Ты готова пойти и на это?
Мараму всё молчал, будто его лишили языка, и теперь смотрел вниз — он не мог дать совета, не подал никакого знака. И Нуру взвесила его жизнь — и свои прежние мечты, и судьбу земель, — но сердце её легло на одну из чаш, и выбор был ей ясен, хоть и тяжёл.
— Обмен, — сказала она. — Бери свой цветок.
И Добрая Мать, склонившись к земле, обернула пальцы чёрной тканью и осторожно взяла цветок, а после взглянула на Нуру и кивнула, опуская веки.
— Обмен.
И добавила для Мараму с усмешкой:
— Что ж, теперь ты свободен. Я говорила, что это случится, когда у антилопы рога зацветут.
Она рассмеялась негромко, а Мараму наконец поднял голову и протянул руки к Нуру — и она обняла его, заплакав от облегчения, и подняла ладони, чтобы стереть чёрные знаки с его щёк.
Глава 27. Долины
Мне трудно было стоять, но всё же я стоял, надеясь, что свет дрожащих под дождём огней укроет мою собственную дрожь и слабость. Раны мои открылись, и порою шум людских голосов становился далёким и тихим. Мне досаждал этот шум, и я бы хотел, чтобы он умолкнул совсем, — но я должен был стоять.
— Уймитесь! — прикрикнул Йова, предводитель кочевников, и тут же сам зарычал, наступая на Бахари: — Гнилая верёвка? Я скажу, что тут гнилое: твоё нутро! Вот след ножа. Что ты лепишь из меня дурня?
Я смотрел на долину поверх всех голов, поверх Йовы, что тряс верёвкой; поверх Бахари, бросившего на меня быстрый отчаянный взгляд. Столько времён прошло, но долина осталась. Может быть, иные пути проложили потоки, и ниже стали горы, обступившие это место, и камни стали другими, но буйная, вечно юная поросль всё так же торжествовала. Как сама жизнь, она расцветала и увядала, но никогда не исчезала совсем, крепко держась за эту землю.
— И где у меня нож? — спросил Бахари, разжигая в себе гнев. — Где? Обыщи меня!
— Любой на твоём месте швырнул бы его в пропасть. Ты обрезал верёвку, и ты их столкнул! Давай, скажи, что это не так, старый пёс.
Ночь стекала дождём на долину, и я жалел, что вижу так мало. Только мокрые лица, искажённые злобой, запятнанные жёлтым светом факелов, только блеск зубов и глаз, и колец, и подвесок в волосах кочевников. Я хотел бы рассмотреть это место лучше. В последний раз я был здесь много времён назад; здесь мы с братьями и сёстрами ненадолго остановились перед тем, как сойти в земли, что ждали нас. Мы шли с предвкушением и радостью, мы хотели скорее взглянуть на подарок отца, но не портили радости спешкой. Разве мог я знать, каким одиноким и полным боли будет обратный путь?..
— Зачем нам спорить? — сказал Бахари. — Что изменилось? Старший Брат не отступил от клятвы, и мы идём к синему городу. Что до земель, ты знаешь: они мои, и это меня слушают храмовники, и каждый городской глава мне обязан. Здесь у меня больше власти, чем у мальчишки, по которому ты плачешь. И мы всё ещё на одной стороне, мы союзники, Йова…
— Он прав, — вмешался Уту. — Мы ничего не потеряли, кроме нескольких желаний, которым теперь не суждено исполниться. Слышите, вы все! Этого человека не трогать. Жизнь его важна.
— А, — только и сказал Йова, поглядев на Уту с яростью и болью. Затем, почти без замаха, он ударил Бахари кулаком в лицо, сбив его с ног, плюнул и ушёл, не оглядываясь, расталкивая людей.
Бахари поднялся на локте, ощупал разбитый рот. Кое-как встал — никто не подал руки, — и тоже сплюнул.
— Долго ли
