репа, читатель, наверное, уже понял.
Но прозвища нельзя путать с встречающимися не только в Куштиряке, но и в соседних аулах созвучными эпохе именами, такими, как Спутник, КамАЗ, Нива, Генетика, Фреза. Там — язвительный намек, здесь — возросшая политическая сознательность. Один из таких сознательных, а именно Зариф Проворный, назвал своего сына Стаханом. Во-первых, дань уважения славному шахтеру, во-вторых, Куштиряку в отместку за то, что его, отца, лодырем считает. Стахан, сын Проворного! Звучит? Но Стахан, старший брат Гаты, — как говорится, из рода — порода, из корня — листок, — всеми повадками похож на отца. Чем старше становится, тем больше пальцы у него к себе загибаются. Он шофер и от шоферства своего имеет хороший навар. Если верить долгому аульскому языку, даже кузов его машины с двойным дном. Ай-хай, может, правды здесь столько же, сколько на тыкве кудрей?..
Вернемся к нашим прозвищам. Коли они здесь наоборот, читатель может подумать, что никакой Гата не Матрос, и в каком-нибудь ауле не наоборот его прозвали бы, скажем, Землеройкой. И все не так. Вопрос это сложный. Сколько автор ни бился, сколько ни допытывался у самого Гаты — тайну его прозвища раскрыть не смог! Чем больше напирал автор, тем больше замыкался в себе Гата. Он только расстегивал замасленную, лоснящуюся, как шамиловские сапоги, стеганку (как в Куштиряке говорят — «куфайку») и поглаживал облегающую грудь тельняшку. Вот и весь ответ.
Попутно скажем, эту лоснящуюся куфайку Гата надевает только тогда, когда ремонтирует, моет и чистит машину. Но когда он за баранкой — в дорогу ли выехал, возле правления ли ждет, — летом на нем изысканный голубой бархатный пиджак, зимой — черный дубленый полушубок. На голове тоже по сезону: или синяя высокая фуражка с медным кочаном капусты (Гата говорит — «краб»), или кожаная, как те сапоги, шапка.
Молчит Гата. Но по тому, как он порой снимает фуражку с кочаном, гладит наголо постриженную голову и задумчиво улыбается, можно понять: «Эх, чего только не пережила эта головушка!» или: «Чего спрашивать-то? Все на виду!» Значит, прозвище Матрос ему нравится, за издевку не принимает? Исходя из этого, можно прийти к выводу, что и Фаткулла Кудрявый, и Зариф Проворный на односельчан тоже зла не держат.
Хоть Гата и отмолчался, но автор, опираясь на дополнительные данные и косвенные свидетельства, кропотливо изучил его жизненный путь. Долгие исследования показали, что жизнь — штука сложная, что судьбы человеческие, как и куштирякские дороги, ухабисты, а слава и признание сами собой не приходят.
Только подрос, только стал понимать, что к чему, как говорится, запахи различать, Гата решил, что назло односельчанам, прозвавшим его отца Проворным, покажет себя в деле и добьется славы, да такой, что весь Куштиряк язык прикусит.
Но ему сразу не повезло. Пошел в уборочную на комбайне помощником и угодил пальцем меж шестеренок — и зубчики-то разве что с гусиные зубки, а палец — напрочь. Так и не суждено было ему стать в будущем знаменитым летчиком или, на худой конец, пехотным командиром, потому что на первой же комиссии его от воинской службы освободили.
Будь что будет, решил он, сяду на трактор, но тут уже другая комиссия — отец с матерью — встала наперекор. «Вот яктыкульцы, — причитала мать, — из года в год в институты поступают. Учись, агрономом или учителем вернешься. Чем ты хуже других?» И первый его учитель Шамилов, который сам когда-то за руку вывел его на тернистый путь знаний, посоветовал учиться дальше. «Аттестат у меня никудышный, агай!» — сомневался шакирд. «Крепись, мырза[66], экзамен — лотерея, — напутствовал учитель. — Попадется легкий вопрос, и троечникам, вроде тебя, «добро пожаловать», а отличникам — «вассалям»! Сам изведал». А что изведал — «добро пожаловать» или «вассалям» — не уточнил.
Вот так Гата, за три года до нынешних событий с грехом пополам закончивший школу, стал абитуриентом. Человек, которого только уговоры матери и учителя вытолкнули на зыбкую тропу науки, разумеется, поскользнулся на первом же экзамене. Но поднялся, отряхнулся и сделал вывод: чем пять лет жизни впустую тратить, он к великой своей цели отправится сейчас же! Напрямую! Срезая углы! Он — куштиряковец!
Сказанное слово — выпущенная стрела. Гата забрал документы и с таким же, как сам, срезавшимся на первом же экзамене непоседливым тугодумом отправился в город Одессу. Как говорится, уговорщик и за море заведет. Позови тот парень к другому морю, поехал бы. Это в открытую дверь дорога одна, а от закрытой — на все три стороны. Мать с отцом в нем покуда не нуждаются — живут-громыхают. Черное море так Черное море, Одесса так Одесса. Поехал Гата. Про злополучный экзамен вскоре забыл, но осталась привычка: если разозлит его кто, посмотрит исподлобья, по-куштирякски, издевательски, и скажет: «Эх, ты, абитуриент!»
Больше он испытывать судьбу не стал. Ясно, учеба не для него. Нужно искать другие пути к заветной цели. Сначала целую неделю слонялся, незнакомый город осматривал, купил у одного матроса порядком уже надеванный кожаный пиджак и фуражку с кочаном (с крабом). Находился, насмотрелся, наслушался советов бывалых людей и, опустошив с их помощью карманы, пошел в порт грузить те самые могучие суда, которые ходят в дальние страны, за синий океан.
Два года жизни Гаты в Одессе — сами по себе целая история. Но автор решил в эту историю не углубляться, ограничиться общим обзором. Во-первых, повествуя о похождениях Гаты, нельзя обойти (тут угол не срежешь) и саму достославную Одессу и красоту, нрав ее жителей — а это одна из самых освещенных тем в нашей литературе. Во-вторых, надо же и с самим героем хоть немножко считаться. Гата не любит, когда напоминают об Одессе. Ничего не поделаешь, придется лишить читателя возможности ознакомиться со множеством различных и весьма небезынтересных событий. Скажем только: много чего пережил Гата в Одессе, были даже любовные приключения, о которых теперь остается только сожалеть… Но герой наш, как и подобает истинному куштирякскому джигиту, терпением и упорством одолел все невзгоды.
Может, и поныне пребывал бы Гата на чужбине… да соскучился.
«Эх, Куштиряк!..» — воскликнем мы в этом месте нашего повествования, как воскликнули в самом начале его. Эх, Куштиряк, где бы ни странствовали, в каком бы благополучии ни жили дети твои, но приходит день, и заворачивают они свои оглобли к твоим околичным воротам. Нет, против силы куштирякского притяжения не устоит никто!
Но, как уже говорилось выше, была еще одна причина, по которой Гата, словно красное солнышко, подкатился к родной
